Сталинград. Том седьмой. С чего начинается Родина. Андрей Воронов-Оренбургский

отчаянье, страх, глядел на поседевшую прядь русых волос, упавших из-под платка на плечи жены. Смотрел и прекрасно понимал: Вера лютовала, защищая их священное семейное гнездо, боролась за него, за его здоровье, за своё тихое семейное счастье и при этом в сердцах по-бабьи, за прежнее, накипевшее, – жалила и разила теперь.

      – И я не могу больше… – его слова, как камни, упали на Веру.

      – Что? Что, ты, сказал?! – она подняла на него зарёванные, опухшие, точно слепые глаза. – Ты что задумал?.. – она испуганно вглядывалась в его лицо. – Я…я законная твоя жена…И приниженной, раздавленной горем брошенкой не стану. Уж лучше сразу в могилу шагну…Миша! – она в мольбе протянула к нему руки, неся в сердце кровяную боль. – Ты мой, только мой – никому тебя не отдам! Мой! Мой…Слышишь?

      Он вдруг сам испугался своего кремнистого отчуждения. Говорил себе: «Мы не вправе…мы не должны расставаться. Теперь никуда не буду уезжать, плюну на все звонки и просьбы, как плюнули в Кремле на наше поколение…Буду здесь, при доме, с тобой, душа моя». Он испытывал благодарность. Он действительно часто, даже очень часто не был с ней рядом месяцами, в те дни, когда было очень трудно одной с детьми, в те стылые ночи, когда её душили кошмары, обиды и слёзы. Он был там, где горела земля, кружили боевые вертолёты, где в нём нуждалась Советская Родина, куда посылал его воинский дог, где могла пролиться или уже текла кровь…Он был в мёрзлых казармах, где вповалку спали измотанные марш-броском солдаты, где стонали раненые, где крепко пахло табаком, потом, оружейным маслом, и ременной кожей, где на крючьях висели бронежилеты, автоматы и каски. Или шёл с бригадой ВДВ на выручку роте, которая на горном перевале держала круговую оборону и отбивала атаки многократно превосходившего по численности врага…

      …Он слушал её и думал, какая сила их разлучала все эти долгие годы. Выклёвывала его из семьи, бросала на огненные окраины гибнущего Союза, в горы, пустыни, в ревущие водовороты бунтующих толп. Тот выстрел в пёстрой орущей толпе у ереванского аэропорта, острая боль в плече, армянин с автоматом наперевес, и капитан Большаков, что сильным рывком втащил его окровавленного, на дырявленное пулями сиденье, рванул, наудачу, разрезая толпу…Она в это время лежала в ночи и слушала, как трещит, стонет, распадается мир, а он в палатке, под капельницей, был частью сего распадающегося мира.

      «Бисмилах…Мы, похоже, действительно все посходили с ума…в этом безумном бушующем мире»…

      – Ты мой! Только мой!.. – она судорожно перехватила его руку и прижала к своей сырой тёплой щеке.

      – Твой, твой…Успокойся, любимая. – Он присел рядом, обнял её безутешную, утёр платком слёзы.

      – Неужели ты не понимаешь, что я стараюсь делать всё возможное? – мягко спросила она дрожащим голосом. – Так устроен мир: трудно, любимый, но нужно держаться…Нужно стараться делать всё, чтобы сохранить нашу семью. Всё, что в моих и твоих силах…

      Неожиданно он поцеловал её руки и сказал:

      – Люблю тебя! Бог свидетель, как я люблю тебя и дочек наших, Надю и Олю, и наших внуков.

      – Прости,