Полигон. Григорий Быстрицкий

голове Фёдора отпечаталось кое-что из удивительной истории, которую надлежало хранить в тайне.

      Отец перед войной работал вольнонаёмным водителем в северном лагере. В зоне он встретил заключённую с крайней степенью истощения и тайно, с большим риском вывез её в апреле 1941. Им удалось удачно скрыться, он женился, и мать в суматохе начала войны получила не только новую фамилию, но и поддельное имя. Федя родился в 1942 в Москве, где с матерью они проживали в отцовой коммуналке, пока тот был на фронте.

      Федя, как и просил отец, держал язык на замке и впервые доверился только Маше, когда отца уже не стало.

      − А как её раньше звали? Откуда она? – спросила поражённая Маша.

      − Не знаю, – виноватым шёпотом ответил Фёдор, – вроде бы, из Ленинграда…

      − Балда ты, Федя! Про родную мать ничего не знаешь. Чего же ты не спросил, когда взрослым стал?

      − Я спрашивал! Отец боялся за меня очень. Время, знаешь, какое было? Опасался, что проболтаюсь. Потом, при Хрущеве, он меня в спецшколу устроил с языками, потом в МГУ поступил, потом на работу в Институт наш приняли. Знаешь, какие анкеты везде? Отец однажды так и сказал мне, если, мол, будешь всё знать, в анкетах обязательно напортачишь, позже расскажу. Он ведь сам у меня не очень грамотный, моими успехами дорожил, гордился. Всю жизнь на меня положил, горбатился на нескольких работах. Так и не женился второй раз… Сам-то он совершенно бесстрашным был, а за меня все время переживал.

      − Ну а после? Когда ты уже старшим научным сотрудником стал?

      − Что после, Маша? Потом пошли командировки, опять эти анкеты. Тебе легко рассуждать, всё у тебя с происхождением ясно… С нашей свадьбы я настаивать серьёзно стал, и он пообещал. Но не успел.

      − Ты бы мне раньше всё рассказал, уж мне-то он полностью доверял.

      − Да надо было… – совсем расстроился Фёдор.

      − Совсем ничего не помнишь?

      − Очень мало. Мама вообще замкнутой была. Один раз я забежал в комнату, а она вполголоса поёт по нотам. Я ещё удивился. Ладно бы слова были напечатаны, а там только непонятные мне тогда значки были.

* * *

      Фёдор Иванович с детства знал, что в СССР дружба народов. Он не относился с подозрением, неприязнью или неприятием к людям других национальностей, но как-то естественно считал само собой разумеющимся главенство титульной нации. Так он был воспитан отцом. На простом примере какой-нибудь нелогичной будущей женитьбы сына тот бы сказал:

      − Сынок, это твой выбор, спорить не стану. Но неужели ты не мог найти себе русскую девушку?

      Здесь не было никакого квасного патриотизма, родители, его новая семья − все были русскими, друзья и товарищи подобрались такими же. Если и заходили иногда разговоры об инородцах, оскорбительные анекдоты про евреев или узбеков, он их не поддерживал и юмора такого не понимал. Конечно, он не мог не видеть актёров, юмористов, музыкантов, учёных с нерусскими именами, но относился к ним только как к талантам, независимо от имён или внешности.

      С женой впрямую это не обсуждалось, но чуткая Маша уловила тенденцию во взглядах