Полигон. Григорий Быстрицкий

ыстрицкого, несомненно, станет откровением для тех, кто познакомится с ним впервые. Этот писатель, в отличие от многих нынешних псевдозвёзд, относится к литературе не как к попытке угодить читательской или же идеологической конъюнктуре, а как важнейшему, формирующему личность акту. И в этом отношении, вернее, даже, в искренности этого отношения, добивается и признания у читателей, и авторитета у профессионалов.

      Видно, что Быстрицкий из тех людей, что не терпят дилетантизма во всём, за что берутся.

      В этой книге нас ждёт встреча с прозой и драматургией Быстрицкого. В прозе этого автора приятно удивляет то, что она написана исключительно умелой рукой. Что я под этим подразумеваю? Очень простую и в то же время сложнейшую субстанцию: Быстрицкий пишет именно то, что хочет написать. Многие писатели начинают с одним замыслом, а потом идут на поводу у формы. Но потому и употребляет выражение «владеть формой», потому что владение не терпит никаких уступок. Быстрицкий формой владеет безупречно. Он чувствует соразмерность всех элементов художественного текста, причём чувствует их не в силу большого писательского опыта, а благодаря интуиции, индивидуального чутья, построенного как на вкусе, так и на гармоничном расчёте. Ведь хорошо известно, что для прозы мало иррационального: бессмертное солнце ума для прозаика – как батарея для любого электроприбора.

      Писателю удаются и совсем небольшие по объёму рассказы, почти метафизические всхлипы, и вещи более крупные по форме. Это тоже не так уж часто встречается.

      Есть мастера короткого жанра, проваливающиеся в повестях и романах, а есть, напротив, блистательные авторы эпопей, не способные создать лаконичную форму. У каждого свои отношения со временем. Быстрицкий встраивается в любое по протяжённости время, запечатлевая его в самых необходимых для понимания сути произведения отрезках.

      Быстрицкого я бы отнёс к писателям-гуманистам. Пусть никого не отпугивает излишний пафос этого словосочетания. Понимание человека, авторское отношение к нему – важнейший вопрос сегодняшней словесности. Нередко встречается почти пренебрежение к личности, особенно в постмодернистских текстах, использование образа в качестве расходного материала для стилистических игр. Быстрицкий привит от этого вируса природным отталкиванием всего неестественного. Для него человек – это повод для восторженного исследования, он всё время находится в сладостном поиске мотивировок, следует за своими героями, тщательно предугадывая то, как они вели себя, существуй они наяву. Для этого предугадывания он самым основательным образом изучает весь событийный и предметный ландшафт тех реалий, на фоне которых происходит действие его рассказов и повестей. Отсюда объёмный детальный язык, отсюда достоверность: «Как это можно не заметить… Грандиозный собор в пятидесяти шагах от наших окон, в котором может разместиться тридцать тысяч человек, нависал над моей кроватью, подсвеченный ровно и сильно. Благодаря таким панорамным окнам, высота нашего второго этажа казалась карликовой по сравнению со стометровой мощью, устремлённой в чёрное небо. Укладываясь спать, я чувствовал, что лежу под стеной храма проповедей Савонаролы и так же не защищен от итальянских интриг, как и братья Медичи».

      Или:

      «Ещё только светало, когда раздался пронзительный крик муэдзина, призывающего правоверных к первой молитве. За ближним минаретом к призыву подключился второй, третий. Боб вышел на балкон, хмуро поглядел на просыпающийся город:

      – Сомнительное удовольствие, – подумал Боб, – примерно как в казарме команда «Подъём!»

      Быстрицкий – настоящий, я бы сказал, корневой реалист. Ему не нужно никаких дополнительных эффектов, чтобы добиться максимального художественного напряжения. Его герои, главные и второстепенные, даже если не сильно симпатичны, вызывают чувство острого сопереживания, в конце текстов с ними не хочется расставаться, они оставляют след и повод для многих размышлений. Быстрицкий умеет найти неожиданные ходы, он способен оплести фабулу такими ответвлениями, что облик цельного смыслового древа впечатляет разнообразием. Показательна в этом смысле повесть «Лёгкий поворот головы». Здесь вполне обычное семейное повествование переходит в историческую драму, где переосмысляются многие факты нашей истории, где показывается необходимость принимать правду такой, какая она есть, где воздаётся дань подвигу не шумному, но стоическому и беспримерному. Читая страницы о гонениях на евреев, о том, как безжалостно в двадцатом веке люди изничтожали людей, трудно удержаться и от горьких слёз, и от жгучей ненависти к палачам. Здесь Быстрицкому, безусловно, не чужд и моральный пафос: такое никогда не должно повториться, и те, кто ностальгирует по СССР, не могут не понимать, что они тем самым ностальгируют по временам массовых репрессий, когда жизнь человека не ставилась ни во что. А это по меньшей мере аморально, а по большому счёту является подлостью.

      Драматургия Быстрицкого также отмечена явной авторской самобытностью, и я очень хочу, чтобы на неё поскорее обратили внимание театральные режиссёры. Слишком уж иногда тоскливыми выглядят спектакли, поставленные по современным пьесам…

      Максим Замшев

      Иная