Гайдамаки. Наймичка. Музыкант. Близнецы. Художник (сборник). Тарас Шевченко

потом в тюрьму, потом в село твое родное да, не снимая кандалов, и на кобылу. А с кобылы прямехонько в Сибирь.

      Могло случиться и иначе. Ты могла бы и подружиться с добрыми уланами – и попутешествовала б себе за их эскадронами во всякую погоду, как единородная мать Энея (у Котляревського):

      ………………………………………………………… боса,

      Задрипана, простоволоса…

      И часто, часто бедная богиня Пафоса -

      В шинели сирий щеголяла,

      Манишки офицерам прала,

      Горилку з перцем продавала и т. д.

      Так, может быть, и тебе бы пришлося коротать свою поруганную, грешную, безраскаянную жизнь. Но ты спасена; ты ангелом прекрасным, ты своим сыном спасена. И будущность твоя хотя и горькая, печальная, но не преступная и безотрадная.

      В понедельник на фоминой неделе старик со старухою поехали в село родителей поминать, Лукия и за своих дала им на часточку.

      – От что, Якиме, – сказала Марта, – запишемо и ее отца и матерь в свою граматку, та пускай так укупи и поминают: ведь она у нас как наша дочь родная.

      – А что ж, и хорошо. Запишемо.

      И Лукия, простясь со стариками, засунула изнутри двери, вошла в хату, остановилася над колыбелью, долго смотрела на спящего Марка и наконец проговорила:

      – Господы милосердный, и укрипы, и спасы мене! Где я на всем свете найду таких людей, которые б меня дочерью звали и отца моего и мать мою в свою граматку записали?

      И она тихо заплакала и стала молиться. В это время проснулся Марко и, протягивая к ней ручонки из колыбели, пролепетал к ней:

      – Мамо!

      Она, как бы испуганная, обратилася к нему. Взяла его на руки и, целуя его, залилася слезами, едва выговаривая:

      – Сыну мий! Сыну, моя ты дытыно!

      А Марко, как бы понимая ее слова, охватил пухлыми ручонками ее прекрасную шею и лепетал:

      – Мамо! Мамо!

      Придя в себя, она стала на колена перед образами, пере– крестилася, потом взяла Марка за ручонку, сложила его розовые пальчики и начала учить его креститься, говоря и плача:

      – Молыся, сыну, молысь, моя дытыно, молыся, ангеле божий, за меня, за мене, грешницу, молыся!

      До обеда Лукия утешалася своим сыном в хате, а после обеда окутала его и пошла в сад рясту рвать. Погулявши в саду и нарвавши рясту, она возвращалася в хату и уже было взялася за ручку у дверей; вдруг слышит – ее зовут. Она огля– нулася и вздрогнула: за воротами стоял ее возлюбленный. Она хотела скрыться в хату, но он снова позвал ее.

      – Да отвори ворота, мне не хочется с коня слазить.

      Лукия как бы невольно подошла к воротам, но не отворила их.

      – Что же ты стоишь? Или не отворяй, выйди сюда, я тебя поцелую.

      Лукия не вышла.

      – Что же, на тебя столбняк, что ли, напал? Готова ли ты или опять раздумала?

      – Раздумала.

      – Фу ты, несносная! Полно дурачиться, одевайся скорее, за хутором тебя телега