Гардеробщик. Московский дискурс. АНАТОЛИЙ ЭММАНУИЛОВИЧ ГОЛОВКОВ

что он тебя?

      – За все хорошее. Не так повернулась, не так посмотрела.

      – Хочешь, я его убью?

      – Он сильнее тебя, Мольер.

      – Пусть! В горло вопьюсь козлу и кровь выпущу!

      Глава 16.

      Кухня у нас из двух комнат. В одной готовят, в другой стоит общий стол, как в общаге. В углу пальма, драцена двуствольная. К Новому году Тортилла вешает на нее мишуру и единственный золотой шарик, присланный детьми из Швейцарии. Договаривались насчет общего сахара и соли, на столе только соль. Да и то не всегда. Сахар, подозреваем мы с Тортиллой, особенно рафинад, ворует Мустафа, сын Алтынкуль, ему для мозгов надо, он в текстильный собрался.

      Аромат кофе просачивается на лестничную площадку и через трещины оконца – на весь Арбат. Тортилла разливает его по чашкам, держится пенка кремовая. Себе она подсыпает корицы, мне – пару капель бренди.

      Удовольствие несказанное. Она в Кельне такое пила.

      – Вы были в Кельне, мистер Коган? Ах, ну да. Какой Кельн! У вас нелады с нашей советской родиной.

      По ее наблюдениям, советской родине вряд ли нужен такой сын. Но и Западу тоже не нужен, там говорят по-английски. И она! Предлагала! Безвозмездно! Только из личных симпатий к похотливому коблу и мучителю мусульманских дворников.

      А куда Мольер пошел дальше английского алфавита, который тоже нетвердо знает?

      – Вот это какая буква?

      – Эта? Кажется, джи, мэдэм.

      – Это джей.

      Ладно, пусть я допью чашечку мокко, говорит Тортилла, а другой не будет, пока я не выговорю простую англосаксонскую благодарность thank you.

      – Ну, давайте, Коган, как я вас учила? Разве вы Коган? Не бывает таких Коганов! Такие бывают Золотоябко! Конь вы тупой и бесконюшенный! Всё, что у вас есть хорошего, – это грива! Я, когда сюда переехала, сначала думала, парик. А может, вправду парик? Разрешите подергать?

      – Нет, не надо… Сейчас… Сэнк ю… Ну?

      – Нет!

      – Да!..

      – Нет!

      – Но я ведь приложил кончик языка к зубам!

      – Коган! Даже афроамериканцы, если захотят, то умеют сказать thank you.

      Под второй кофе у Тортиллы пробивается материнский инстинкт.

      Она закуривает, улыбается, щурит глаз.

      На что Гарри будет жить, если его выгнали уже со второй работы, из журнала «В строю»? Будь у меня сносный английский, она бы поделилась со мной переводами.

      – Я вас умоляю, Софья Аркадьевна!

      Гуд. Вот она, например, сейчас переводит замечательное произведение: «Особенности эксплуатации газосварочного оборудования в зимний период». Очень романтично.

      – Дайте-ка мне огоньку, Коган! Спасибо! Ухф-с-с!

      А что умею я, засранец этакий? Может мне, как девушке из приличного дома, научиться вышивать гладью?

      На блошином рынке расшитые подушки по двенадцать рублей за штуку. На целую пятерку больше, чем мой гонорар на радио.

      Мама Тортиллы – мир ее праху в Аушвице – любила до взятия Варшавы положить подушечку под ноги. И слушать Малера по радио.

      Но арбатские старики чаще кладут их под голову. Они боятся