Берлин, май 1945. Записки военного переводчика. Елена Ржевская

первые часы я видела, как из огромного здания тюрьмы выходили на свободу заключенные. У опустевшего бурого здания и во дворе тюрьмы в полном форменном облачении уже возникли бывшие польские тюремные надзиратели, потерпевшие при немцах, кичась своим патриотизмом, – ведь даже эту тюремную форму польского государства было запрещено хранить, – и смиренно готовые к прежней службе.

      В ожидании контрнаступления противника Быдгощ заметно суровел. Из Москвы прилетели ответственные за репатриацию лица. Все, кто вышел из бромбергских лагерей, кто находился тут в подневольных трудовых колоннах, должны были собраться вместе для отправки на родину. О, как отчетливы были национальные судьбы в те дни. Русские военнопленные, брошенные за проволоку на голодную смерть, истязания. Поляки – страдальцы концлагерей. Горестные тени, меченные желтой звездой на спинах, – случайно уцелевшие узницы женского еврейского лагеря. И, рядом, лагеря французских, английских военнопленных с другим режимом: сюда приходили посылки с родины, здесь даже ставились самодеятельные спектакли.

      Дружно и охотно расходились люди на пункты репатриации, стремясь быстрее домой. Дух освобождения вторгся в город и заразил даже взятых в плен солдат противника. Группа их построилась, желая также следовать на пункт репатриации. «Мы – австрийцы», – заявляли они. Мне приходилось объяснять им: «Господа, к сожалению, вы солдаты армии противника».

      Покидая Быдгощ, чтобы двигаться дальше, мы в последний раз ехали по его нешироким уютным улицам, между старыми домами серого камня. В белесом свете раннего зимнего утра темнели островерхие крыши костелов.

      Впереди группа мужчин очищала от снега тротуары. Подъехав ближе, мы увидели: на лацканах их пальто нарисована мелом свастика. Это по решению городского магистрата после всего, что было, немцы должны выйти на уборку улиц.

      Нам ли не понять ожесточения поляков. Ведь насильственная германизация Польши – это закрытие польских школ, вышвыривание из квартир, проезд только в прицепном вагоне трамвая и многое, многое другое. Это истребление нации унижением, голодом, лагерями. Как же не понять нам их чувства – нам, прошедшим сквозь страшные невзгоды, сквозь смерть и разрушения по чудовищным следам фашистского бесчинства.

      Сколько раз мы говорили себе: неужели это может остаться без возмездия, неужели они не понесут кару за все? Неужели наша ненависть не будет удовлетворена мщением?

      Но эти темные, угрюмые фигуры, эти опознавательные значки, рисованные на людях мелом… Тяжесть этого впечатления помню до сих пор.

      Всего день, кажется, просуществовало это городское постановление. К черту, к черту такое удовлетворение!

      Шоссе на Познань. Бесснежная равнина; разутый мертвый немецкий солдат, вмерзший в землю; павшие кони; белый листопад сброшенных нами перед наступлением листовок; солдатские каски, вороньем темнеющие на поле боя. Ведут пленных. Нарастающий артиллерийский гул. Идет наше войско – вторые, третьи эшелоны. В чехлах несут знамена.