Стыдные подвиги (сборник). Андрей Рубанов

чайной, в больших количествах употребляя белый хлеб, повидло и сгущенное молоко.

      Я его ненавидел.

      Не знаю, насколько богаты были его родители – но, судя по всему, много богаче моих, а дело было в Советском Союзе, при социализме, где каждый трудящийся получал ежемесячно одинаковые сто тридцать рублей. Я, подмосковный малый, уже студент, смутно слышал, что на кавказских окраинах люди живут в другой финансовой парадигме, но впервые на практике столкнулся с материальным неравенством.

      Потом он исчез – забрали в другую часть, в «учебку», осваивать специальность радиста, – а когда вернулся спустя пять недель, Бабая никто не узнал. Он похудел, может быть, килограммов на двадцать пять, или даже на тридцать. Живот пропал полностью, щеки обтянуло, задница усохла, шея сузилась. Бабай стал красивым и спокойным, и я, увидев его, непроизвольно улыбнулся, и он тоже, и мы обменялись рукопожатием – но через несколько часов снова едва не подрались. Бабай заматерел, окреп, но продолжал олицетворять собой все самое худшее: высокомерие, брезгливость, любовь к еде и бытовому комфорту. Постоянную готовность подсосать деньжат у папки с мамкой.

      Я так его ни разу и не побил всерьез. Он меня – тоже. Азербайджанцы держались плотной группой, в любой стычке выступали единым фронтом. А главное – очень быстро нашли себе теплые места. Едва нас, отслуживших месяц, перевели из карантина в общие казармы, несколько самых умных и ловких уроженцев Баку заимели выгодные должности: один стал художником, другой каптерщиком. Ходили слухи, что не обошлось без взяток, что кое-кто получил из далекой солнечной республики большой денежный перевод, но лично мне было наплевать, я лишь дополнительно запрезирал эту публику, везде умеющую хорошо устроиться.

      Теперь Бабай вечера напролет пропадал в радиорубке – она же комната художника, – оттуда доносились мелодичные, но немного сладковатые песенки – насколько я понял, даже не азербайджанские, а турецкие, – и непременный звон посуды.

      …В казарме никого, только я и еще трое, таких же. Спим. Вечером двое пойдут на кухню, двое в офицерскую столовую. Это тоже наряд, но там посуду не моют, а чистят картошку всю ночь. Хорошее дело, всем нравится, сидишь, за жизнь болтаешь, руки сами работают, а главное – под утро повариха навалит каждому солдатику по полному блюду той самой картошки, только уже жареной. С котлетами. Офицерам готовят гражданские повара, и котлеты в офицерской столовой недурны. Бабай никогда не чистил офицерскую картошку и не пробовал офицерских котлет, он до сих пор пробавляется батонами и повидлом.

      Это повидло меня особенно бесило: фольклорная пища из Аркадия Гайдара; буржуины подкупили толстого предателя Плохиша именно бочкой варенья. Была еще корзина печенья, поправляю я себя и проваливаюсь в дрему.

      Кстати, «Гайдар» – азербайджанское слово.

      Бабай подошел, позвал:

      – Э! Рубанов! – тихо, почти шепотом.

      Вставать, хвататься за сапог неохота. К тому же мы в казарме, считай, одни. Ударю, опрокину, – никто не увидит моей победы,