Летним вечером в подворотне. Евгений Лукин

– бункер там у него, что ли…

      И тут, товарищ старший лейтенант, вспомнил Голиаф, что банку-то они как в уголке тогда прикопали, так и оставили. Но не возвращаться же! Зашли-то далеко…

      «Плохо дело, – думает Пиньков. – Дневной переход на голодный желудок – это уже не служба, а так, несерьёзность одна…»

      – Слышь, Голька, – обращается он к гномику, – а банку эту тебе на сегодня выдали?

      – Что ты! Что ты! – Голька на него даже ручонками замахал. – Банка – это не на день. Это на неделю.

      – Н-ни черта себе! – говорит Пиньков. – Выходит, за эту неделю ты уже всё получил?

      – Ну да – за эту… – слабенько усмехается Голиаф. – Это за позапрошлую, и то еле выпросил…

      – Ага… – говорит Пиньков и начинает соображать. Сообразил и говорит: – Слышь, Голька, а как пупырчатые определяют, кому положена банка, а кому нет?

      – А по рёбрам… – со вздохом отвечает Голиаф.

      Тут такая тонкость, товарищ старший лейтенант: если гномик возьмёт вдруг и помрёт с голоду, то у пупырчатых из-за него могут быть крупные неприятности. Но, конечно, могут и не быть.

      Продолжают, короче, движение. От деревьев на всякий случай держатся подальше, а если услышат, что кто-то по тропинке навстречу ломится, то прячутся в бурьян. Причём прятаться всё труднее, сорняки заметно ниже стали. И поляны тоже мало-помалу некую слабую квадратность обретать начинают. Оно и понятно: к начальству ближе – порядку больше.

      Ну и наконец всё. Пришли. В смысле – трава дальше стриженая и не демаскироваться просто невозможно. Присели в бурьяне, наблюдают за ближайшим деревом.

      – Нет! – говорит минут через пять Пиньков. – Не могу я этот бардак видеть!

      Достал из-за голенища бархотку и придал сапогам надлежащую черноту с млечным мерцанием.

      – Значит, так, Голька, – инструктирует. – Посиди здесь немного, а потом иди и проси банку. Она тебе положена.

      Поднимается в рост и твёрдым начальственным шагом направляется к дереву. Пупырчатые из нор вылезли, пасти поотворяли, смотрят.

      – Встать! – рявкает рядовой Пиньков. – Смир-рна!

      Опешили пупырчатые, переглянулись. Ну и как всегда, товарищ старший лейтенант, нашёлся один слабонервный – встал. А за ним уже и остальные. Трудно им с непривычки на задних лапах, но ничего – стоят, терпят.

      – Кто дневальный?! – гремит рядовой Пиньков. – Какую команду положено подавать, когда подходит старший по званию?!

      …Как может быть рядовой старшим по званию? Ну это с какой стороны взглянуть, товарищ старший лейтенант! Взять, к примеру, наш рубль – уж, казалось бы, мельче денег не бывает… А если перевести на лиры? Вот то-то и оно… Так неужели же один наш рядовой не стоит десятка ихних пупырчатых?!

      Проходит Пиньков вдоль строя, и никакая мелочь от его глаза укрыться не может.

      – Как стоишь?! Носки развернуть по линии фронта на ширину ступни! Ноги в коленях выпрямить! Живот подобрать! Подобрать, я сказал, живот!..

      И тычет пупырчатого кулаком в бронированное брюхо. Тот бы и рад его