Записные книжки. Джидду Кришнамурти

и напряжение оставались, как солнце за облаками; рано утром процесс снова начался.

      Казалось, что просыпаюсь только для того, чтобы зарегистрировать определенное переживание; это происходило достаточно часто в течение прошлого года. Проснулся сегодня утром с живым ощущением радости; она была, когда я проснулся, она не была чем-то в прошлом. Она существовала в настоящем. Он приходил, этот экстаз, «извне», он не был вызван «я»; он пробивался через систему, протекая по всему организму с огромной энергией и наполненностью. Мозг не принимал в нем участия, только регистрировал его, не как воспоминание, а как факт в настоящем, который имеет место. Казалось, за этим экстазом стояла безмерная сила и жизненность; он был не настроением, чувством или эмоцией, а столь же явным и реальным, как этот поток, размывающий горный склон, или эта одинокая сосна на зеленом склоне горы. Все чувства и эмоции связаны с мозгом, но как любовь не связана с ним, так был не связан с ним и этот экстаз. Лишь с величайшим трудом мозг мог воскресить его в памяти.

      Сегодня, рано утром, было благословение, которое, казалось, покрыло землю и заполнило комнату. С ним приходит всеобъемлющий покой, тишина, которая, кажется, содержит в себе все движение.

      ◾ 20 июля

      Процесс был особенно интенсивным вчера во второй половине дня. Ожидая в автомобиле, почти не замечал, что происходит вокруг. Интенсивность возросла и стала почти невыносимой, такой, что пришлось лечь. К счастью, в комнате кто-то был.

      Комната наполнилась этим благословением. То, что последовало, передать словами почти невозможно; слова так мертвы, имеют определенный, установленный смысл, а то, что происходило, было за пределами всех слов и описаний. Это благословение было центром всего творения; оно явилось очищающей серьезностью, которая освободила мозг от всякой мысли и чувства; его серьезность была как молния, которая разрушает и сжигает; глубина его была безмерна, оно было неподвижным, непостижимым, было твердыней, легкой, как небо. Оно было в глазах, в дыхании. Оно было в глазах – и глаза эти могли видеть.

      Глаза, которые видели, которые смотрели, были совершенно отличны от глаз как органа зрения, и все же это были те же самые глаза. Было только видение, глаза, которые видели за пределами времени-пространства. Присутствовало несокрушимое достоинство и покой как сущность всякого движения, действия. Никакая добродетель не касалась его, так как оно было за пределами всех добродетелей и всего, что одобряется человеком. В нем была любовь, которая была вполне смертной, и поэтому оно обладало хрупкостью всех новых вещей, уязвимых, разрушимых, и все же оно было за пределами всего этого. Оно было несокрушимым, безымянным, непознаваемым. Никакая мысль не могла проникнуть в него, и никакое действие не могло коснуться его. Оно было «чистым», незатронутым – и потому всегда таким вечноумирающе-прекрасным.

      Все это, похоже, воздействовало на мозг; он уже был не таким, как прежде. (Мысль – такая ничтожная вещь, необходимая, но ничтожная.) По этой причине соотношения, кажется,