Начинается ночь. Майкл Каннингем

в двенадцать этапов”, которых поднабрался невесть где?

      Проблема истины в том, что она слишком часто звучит беспомощно и банально.

      – Может быть, он и сам уже мечтает о стабильности, – говорит Ребекка.

      Может быть. По электронной почте Миззи информировал их, что ему было бы интересно попробовать себя в области искусства. Это что-то новенькое. Никогда раньше ни о каком искусстве он не заговаривал. Но это не важно. Миззи изъявил желание заняться чем-то позитивным – многих (некоторых) радует уже это.

      – Если так, мы сделаем все, что в наших силах, чтобы обеспечить ему стабильность, – отзывается Питер.

      Ребекка благодарно сжимает его колено. Правильная реплика.

      Кто-то за ними угрожающе сигналит. Интересно, какой в этом смысл? Что, по его мнению, это изменит?

      – Может, выйдем и пересядем на метро? – предлагает она.

      – Куда ты спешишь? Теперь у нас есть уважительная причина прийти не рано.

      – А это не значит, что нам придется и уйти не рано?

      – Ни в коем случае! Обещаю увезти тебя до того, как Майк напьется и начнет к тебе приставать.

      – Вот за это спасибо.

      Постепенно они все-таки кое-как доползают до пересечения Восьмой авеню с южной оконечностью Центрального парка, где еще не до конца ликвидированы последствия аварии. Вот переносные заграждения, вот двое полицейских, перенаправляющих транспортный поток в сторону Коламбус-сёркл, вот припаркованный под углом к Пятьдесят девятой улице искореженный белый “мерседес”, кажущийся ярко-розовым в отблесках полицейских мигалок. А вот сбитая лошадь, накрытая черным брезентом. Судя по очертаниям, вон там – круп. Брезент плотный, тяжелый, больше ничего не разобрать.

      – О господи, – шепчет Ребекка.

      Питер знает, что любое несчастье, любое напоминание о таящейся вокруг опасности сразу же вызывает у нее (у них обоих) мгновенную паническую мысль, не случилось ли чего-нибудь с Би. А вдруг она, не поставив их в известность, приехала в Нью-Йорк? А вдруг она – мало ли что? – решила прокатиться на лошади, поиграть в туристку, хотя ничего более невероятного и придумать нельзя.

      Похоже, с появлением детей становишься невротиком на всю оставшуюся жизнь. Даже если твоей дочери уже двадцать, и она – непонятно почему – вечно всем недовольна и не то чтобы слишком преуспевает за 240 миль отсюда, в городе Бостоне. Особенно в этом случае.

      – Есть что-то странное в том, что такая лошадь попала под колеса, – говорит он, – как-то не думаешь, что такое в принципе возможно. Как будто они уже не вполне животные.

      – Да, конечно, это целая история… То, как с ними обращаются…

      Разумеется. Рана Салим крутит баранку в ночную смену. По улицам бродят бездомные в тряпичных обмотках вместо обуви. У этих лошадей наверняка незавидная участь: потрескавшиеся от асфальта копыта… Вообще, насколько чудовищно заниматься тем, чем он занимается, на фоне всего этого?

      – Что ж, тогда это на руку защитникам лошадей, – говорит он.

      Откуда этот бесчувственный тон? Он хотел, чтобы его