Щит и меч. Вадим Кожевников

головой, что пышные, цвета осенней травы волосы рассыпались по плечам. Поправляя прическу, она сказала: – Но я не люблю слушать радио. Не выношу кричащих дикторов. Мы имеем право говорить со всем миром даже шепотом, но весь мир должен с благоговением слушать нас.

      – Простите, фрейлейн, но я будущий солдат и считаю: команда должна быть громкой.

      – Значит, я тоже должна кричать? – усмехнулась Ангелика.

      – Если захотите мной командовать…

      – А вы любите, чтобы вами повелевали? – спросила девушка.

      Фрау Бюхер громогласно поинтересовалась:

      – О чем беседует молодежь?

      Иоганн улыбнулся и так же громко спросил:

      – Разрешите, фрау Бюхер, поднять этот бокал за здоровье вашей дочери?

      Гости зааплодировали.

      Ангелика бросила недовольный взгляд на Иоганна и, опуская глаза, прошептала:

      – Вы чересчур любезны.

      Девушка демонстративно повернулась к соседке и больше уже не разговаривала с Вайсом, не обращала на него внимания.

      Фрау Бюхер, зорко наблюдавшая за всеми, сразу увидела, что между ее дочерью и Вайсом что-то произошло: на лице гостя появилось виноватое выражение. Она громко спросила:

      – Господин Вайс, вы, кажется, хотели приобрести гараж или авторемонтную мастерскую?

      Иоганн понял, что фрау Бюхер хочет подать его гостям как юношу с солидными деловыми намерениями. И чтобы зарекомендовать себя перед этими людьми с лучшей стороны и доставить удовольствие мадам Бюхер, он с воодушевлением стал делиться своими жизненными планами.

      Однако его слова произвели на гостей впечатление, противоположное тому, на какое он рассчитывал.

      Пришлось признаться себе, что он сильно промахнулся: недооценил богатого опыта собравшихся в лицемерии. Ведь эти люди не только сами постоянно лицемерили, но изо дня в день пытливо подмечали малейшее проявление лицемерия у других – тех, с кем они постоянно соприкасались. Видя низости, уловки, ложь своих хозяев, зная их грязненькие тайны, мелочное тщеславие, эти люди, с человеческим достоинством которых господа никогда не считались, выработали в себе чуткую способность к притворству и умение молчаливо, с глубоко скрытым презрением обличать его у других.

      Вайс быстро уловил смысл того иронического молчания, с каким гости слушали его рассуждения. Да, он совершил ошибку и понял это, еще продолжая говорить о своих жизненных планах.

      Искренность для этих людей – признак глупости. И если его не посчитают глупцом, то лицемером, скрывающим истинные свои намерения, уж наверно. А это еще хуже, чем прослыть наивным дурачком. Никто здесь, кроме него, не пытался привлечь внимания к своей особе рассуждениями о чем-нибудь личном. А Вайс сделал это с непродуманной поспешностью и, пожалуй, бесцельно. Только для того, чтобы проверить, примут ли его в этой среде за своего. И просчитался. Переиграл. То есть сделал ошибку, о которой не однажды предупреждал его инструктор-наставник: забыл о самоконтроле, допустил распущенность воображения, утратил беспощадную, но единственно надежную