Союз молодых. Владимир Тан-Богораз

тебе мою правую руку! – заговорил он, быстро и тяжело дыша. – Возьми молоток и гвозди и прибей ее к двери. Я себе правую руку отрежу, а с левой уеду!..

      Он был как безумный, и глаза его сверкали.

      – Куда, зачем? – вопила по-прежнему Дука.

      – Туда! – указал Авилов на юг, как прежде Арбинский. – Домой! Отпустили… Зовут… Россия зовет!..

      И Дука притихла.

      – Оставляю тебе все именье, – наказывал Викентий, – собак верну из Середнего… Владейте навеки. Ворониха, подь, подь!..

      Он дернул с пригорка ничем не груженную нарту, вскочил на сиденье и умчался, как вихрь. И даже не простился с женою и с маленьким сыном.

      Все жители поселка высыпали на угорье и смотрели вслед уезжавшим гостям. Щербатые Девки окружили Ружейную Дуку.

      – Пускай уезжает, – сказала Натаха безжалостно и просто. – Чужой.

      – Викентий уехал, а Веня-то остался… Вика, Веня, Викеша, казачонок мой!..

      Лицо ее сияло торжеством, ибо и дом, и имение, и внучек, и казачий паек – все это досталось навеки Щербатой семье.

      – Уйдите! – крикнула Дука яростно. – Уходите сейчас. Не то ухвачу топор и всех перепластаю!..

      Она вбежала назад в избу и захлопнула дверь.

      – Дука, впусти! – заплакали сестры, дергая скобку.

      Дука высунула голову в сенное оконце.

      – Зарежу себя и ребенка! – крикнула она и скрылась окончательно.

      Девки с плачем стояли у двери.

      – Пойдемте! – сказала неожиданно лукавая старуха. – Не трогайте ее! Обомнется, так мягкая будет, – прибавила она философски.

      Девичьи семьи привычны к внезапным разрывам, но старая Натаха знала по собственному опыту, что такие разрывы еще не приводят к кровавой развязке.

      Дука действительно не думала больше о крови и убийстве, только металась по избе, как подбитая лисица, открыла сундук, выбросила прочь наряды, даренные мужем, синие и алые сукна, и стала топтать их ногами. Вперемешку лежало мужское белье и одежда, не взятые Викентием.

      Сердце у Дуки упало. Ей попала под руку старая верхняя парка из серой парусины, которую Викентий носил на Павдинских горах в позапрошлую весну. Ей вспомнился дед водяной из озера Лисьего, пища из подводного амбара и обещание расплаты. Жестокий старик взял у нее не сына, а мужа, самое милое, что было у Дуки Ружейной. Ибо Викентий Авилов был ей милее, чем маленький казачонок Викеша.

      Она судорожно скомкала старую грубую ткань, прижала к груди и к лицу, понюхала, даже зубами впилась, потом завернулась в нее с головою, как в плащ или саван. Вынула из зыбки ребенка, завернула его вместе с собою в широкую парку и легла на постель, где она проспала с Викентием, русским пришельцем, две зимы и два лета.

      Целый день она пролежала на постели, не шевелясь, как мертвая. Плакал ребенок и сам добирался до груди, сосал и засыпал, и просыпался, и плакал опять. Она не слышала, но чувствовала. Только в полночь Дука вскочила с постели и вышла на двор. Луна светила по-прежнему ясно, и река уходила с севера прямо на юг, в загадочную даль. И по белому лону реки