Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус. Андрей Посняков

без навершья круглого – да и зачем оно, коли лицо кольчужная бармица прикрывает, наносник с полумаскою, либо вообще – личина зверская – страх на врагов нагонять.

      Старый князь встретил заболотского боярина сурово: сидя в высоком кресле та-ак свернул очами, благо что не рыкнул.

      – Павел, Петра Ремеза покойного – молодший сынок?

      Нет, папа римский!

      Павел сдержанно поклонился:

      – Язм.

      – В переветничестве тебя, Павел, неведомый доброхот обвиняет! – сдвинув брови, резко сказал князь. – Меч сыми… В остроге пока посидишь, до суда.

      – В переветничестве? – молодой человек машинально отвязал от пояса ножны, протянул подскочившему воеводе – дородному Емельяну Ипатычу. – И к кому ж я переметнулся?

      – О том, боярин, на суде узнаешь, – дернув реденькой бороденкой, Всеволод Мстиславич недобро прищурил свои и без того узкие глазки, от чего стал похож на татарского мурзу. – А покуда, до суда, в острожке посиди да подумай. Либо повинишься… либо…

      – А, может, оправдаюсь еще? – взволнованно перебил Ремезов. – Кляузы-то гнусные всякий мастак слать. Может – брешет доброхот тайный, как сивый мерин?

      Князь неожиданно ухмыльнулся:

      – Может, оно и так. А мерин – не брешет, ржет, то пес – брешет. Ну, инда посиди, подумай…

      Всеволод Мстиславич махнул рукой, и к опальному боярину тут же подскочили двое дюжих молодцов с секирами на плечах.

      – То тебя до острога проводят.

      Поникнув, как и положено, головой, арестованный послушно заложил руки за спину – а что тут было делать-то? Кинуться, махнуть ближайшему воину в морду, да бежать? Ага… как же. Далеко не убежишь, чай – жизнь, не боевик голливудский.

      – Князь! – уже на пороге обернулся Павел. – А в чем меня обвиняют-то?

      – То в остроге узнаешь, – властитель Смоленска почмокал губами. – Голодом морить тебя не будут одначе… Но денька два посидишь.

      Посидишь… вот это дело – с похорон да сразу в острог.

      – Княже… там, во дворе, люди мои…

      – Людям твоим сказано – пущай в городе ждут. А ежели надумают в бега податься – значит, вместе с тобой виноватые.

      Что ж – и тут недурно придумано. Действительно, коли сбегут Окулко с Митохой, так сразу ясно – не зря их боярин в злом умысле обвинен.

      Располагавшийся в дальней башне детинца острог оказался обычной горницей, только слегка темноватой и маленькой, однако же – теплой, с печкой – точнее, ее частью – отапливаемой с соседнего помещения. Судя по всему, узилище сие предназначалось вовсе не для простолюдинов, а для важных особ… типа вот – боярина-переветника Павла, Петра Ремеза сына, Заболотского.

      Слава Богу, или, скорее – старому князю, муками неизвестности узник страдал недолго. Во дворе, за маленьким – едва кошке пролезть – оконцем, только еще начинало темнеть, когда снаружи, в дверях, скрипнул засовец.

      Павел приподнялся на лавке…

      – Здрав будь, боярин.

      Вежливо поздоровавшись, в темницу, в сопровождении двух дюжих слуг