Инквизитор. Раубриттер. Борис Конофальский

детей, то вскоре их будет больше тысячи. И тот маленький храм, что вы построите на четыреста талеров, всех нипочём не вместит.

      – И он решил выдать тебе ещё денег?

      – Да, господин, – улыбался брат Семион. – Восемь сотен серебром и вексель на тысячу четыреста монет. Он говорит, что его вексель примет любой банкир или меняла в Малене.

      Кавалер молчал. Думал.

      – Епископ очень верит, что вы сможете сделать то дело, на которое вас благословил архиепископ. – Заговорщицки тихо добавил брат Семион.

      Волков покосился на него с заметной неприязнью и спросил с тем же чувством:

      – И тебе что, известно, что это за дело?

      – Известно, господин, известно. – Кивал монах и тихо продолжал. – Знаю, что велено вам не допустить дружбы герцога и кантонов еретических. И не допустить сближения герцога и короля. И за то вам не только Святая Матерь Церковь благодарна будет, но и сам император. И мне наказано быть вам опорой и поддержкой.

      Уже стемнело, ламп на балконе было мало, а свет из зала почти не попадал сюда, только музыка долетала из открытых дверей.

      – А ещё тебе наказано следить за мной, – сказал Волков, пытаясь разглядеть лицо монаха в сумерках.

      Но монах не собирался лукавить:

      – Конечно, приказано, – сразу согласился он, – и аббат Илларион просил писать о вас ему в Ланн, и епископ Малена просил сообщать ему о вас. Вы всех интересуете, чего ж тут удивляться? Но я вам что скажу, писать я им буду то, что мы с вами сами решим написать

      Волоков не очень верил ему, уж больно хитер был этот человек. Мало того, что брат Семион был большой плут, так ещё теперь и следить за ним приставлен, следить да подталкивать. А ведь он всё ещё так и не решил, что ему делать. Может, он и не захочет затевать распри с соседями. Может, он надумает жить тихо и незаметно. А теперь что? Как теперь ему не начать распри, если к нему отныне будет этот плут вечно приставлен.

      А плут словно мысли его опять услышал и сказал:

      – Я скажу вам, господин, что для меня вы лучше всех святых отцов, в Фёрнебурге вы мне другом были, а им я всегда слугой был.

      Волков поморщился от этих слов хитрого попа. Всё равно не верил он пройдохе. Но этого хитрого монаха лучше было держать при себе и делать вид, что доверяешь ему.

      – Ладно, – сказал кавалер. – При мне будь. Но имей в виду, в земле моей, кажется, рыщет оборотень, – он сделал многозначительную паузу, – ты уж служи мне честно, а то не дай Бог, найдут тебя в овраге с растерзанным чревом… или и вовсе не найдут.

      – Вы во мне не разочаруетесь, господин, – заверил его брат Семион.

      Ох, ушлый был монах. За ним глаза да глаз был нужен.

      А бал гремел музыкой, Волков вернулся в зал, а там духота страшная, уже и окна открыты, но сотни свечей горят, десятки людей танцуют. Он стал у стены, и как ураган на него налетела Брунхильда. Глаза горят, щёки пылают, вином пахнет. Подбежала, обняла:

      – Ах, где же вы были, я уже четыре танца станцевала, а вас всё не видела. – Она обмахивал себя рукой. – Господи, как мне жарко, человек, человек вина со льдом мне!

      – Может, хватит тебе? –