Заряд воображения. Дарина Александровна Стрельченко

Всю жизнь будет мучиться. Остатки прежних личностей наслаиваются, копятся, противоречат друг другу… Ничего хорошего.

      ***

      В дверь настырно, пронзительно позвонили. Вздрогнув, Яна подхватила рюкзак и, уже не выбирая, смахнула со стола всё, что там было: синюю ручку в прозрачном корпусе, обгрызенный колпачок, черновики по алгебре, жвачку, гигиеническую помаду…

      Когда она подбежала к узкому голому окну, мать уже здоровалась с рейдовиками – из прихожей доносились голоса, топот и шорох брезента. В громадных баулах рейдовиков пропадало всё: блокноты, фотографии, исписанные салфетки. Как-то Яна решила сохранить упаковку от таблеток – тёмно-зелёная прозрачная пачка переливалась на свету и приятно пахла мятой, – но во время очередного рейда изъяли и её.

      – Почему? По какому праву? – резко, горячо, зло отчеканивала она, словно раздавала пощёчины. Мать, загоняя Яну в соседнюю комнату, мелко кивала и стелилась перед рейдовиками, Ира ревела, цепляясь за её рукав, а мужчины в форме бесстрастно застёгивали брезентовые сумки и уходили из квартиры, чтобы вернуться через месяц и забрать новые накопившиеся материалы.

      …Сидя на полу в комнате матери, Яна долго не могла унять бессильную злобу – сначала плакала, потом молча, невидящими, опухшими глазами пялилась на осколки разбитой рейдовиками стеклянной кружки. Очнулась, когда мать вошла, чтобы собратья на работу: под её тяжёлым ботинком хрустнул самый большой осколок. «Это я, – подумала Яна. – Это все мы. Как осколки под их ботинками».

      Через неделю после того случая она впервые побывала на чёрном рынке, где торговали материалами.

      …Услышав шаги, направлявшиеся к её двери, Яна подбежала к подоконнику. Самое ценное уже лежало в рюкзаке; на столе, для отвода глаз, остался облупленный горшочек с алоэ и шелуха от семечек – если рейдовики увидят, что за месяц она не обзавелась никакими материалами, это может вызвать подозрения.

      Яна в последний раз оглядела свой закуток: стол, кровать, крючок со свисавшей с плечиков школьной формой; на тумбочке – съехавшая стопка книг с торчащими из некоторых закладками и карандашами. Книги почему-то не изымали – почти никакие, кроме, разве что, стихов. Но Яна и не знала, что такое стихи.

      Схватившись за щеколду, она вспомнила, что под матрасом остался вчерашний рисунок Ирины.

      За дверью уже звучал голос матери:

      – Две комнаты. Две. Там детская… Яне семнадцать, Ирине семь… Да, их почти одновременно ко мне приписали…

      Яна выбила щеколду из паза – на пальцах остались сухие чешуйки краски, – распахнула окно и влезла на подоконник. Прыгать было невысоко, коричневые цветы под окном пружинили не хуже мата. Она прыгала в них каждый месяц уже полгода, а цветы не мялись. Что за сорт? У – упорство…

      – У – упоротость, – пробормотала она и спрыгнула вниз. Набитый рюкзак крепко стукнул по спине. Покачнувшись, Яна ухватилась за угол стены, подтянула лямки и помчалась к заброшенному заречному парку, за которым начинался чёрный рынок.

      ***

      – Ну? Едешь?..

      Яна обернулась. Позади,