И вот – свобода. Эвелин Пизье

белыми! – И захлопнул за собой дверь.

      Люси доедала завтрак. Мона чувствовала себя опустошенной, измученной, усталой.

      – Мам? А почему цветные люди тоже не могут быть белыми? – В школе ей объяснили, что белый – это такой цвет: трехцветный флаг состоял из голубого, белого и красного.

      Сидя над чашкой чая, Мона шепнула ей, что не стоит ломать голову над всеми этими вопросами. Девочка возмутилась:

      – Но ведь я уже большая!

      Мать грустно улыбнулась:

      – Это-то меня и беспокоит.

* * *

      У меня ничего не получается. Слишком много бессонных ночей, слишком много воспоминаний, слишком много сомнений. Утрата Эвелин тащит за собой слишком много утрат, весь мир превращается в сплошную утрату, погружается в хаос. Я вновь углубляюсь в нашу переписку по имейлу и зависаю в ней часами. Ее энтузиазм вел меня; без нее я боюсь сделать хоть и книгу, да не ту, не о том. Я на той стадии работы, когда идеи теснятся в голове, горло перехватывает, дыхание обрывается. Я небеспристрастна. Ни один редактор не беспристрастен; об авторах даже не говорим. И когда я пытаюсь описать Эвелин, ее судьбу, ее необыкновенную мать, моя собственная недолгая жизнь неизбежно встает передо мною.

      Моя мать – жительница острова Маврикий, натурализованная француженка. Я – француженка, натурализованная гражданка Маврикия. У нее – креольская смуглая кожа, усыпанная маленькими веснушками, черные волосы. У меня гораздо более светлая кожа – как у отца, родившегося на берегах Луары. У нас одна кровь, но разный цвет кожи. Часто случается, что нам не верят: «Не может быть, что это ваша дочь». Жестокость этих слов доходит не сразу.

      На Маврикии у меня довольно странный статус: я слишком белая, чтобы считаться местной, при этом живу в слишком смуглой семье, чтобы все-таки не быть ею. В большинстве случаев вопрос цвета кожи, к счастью, здесь не поднимался. Но я всегда вспоминаю об этом человеке.

      Бордо. Кур де л’Энтенданс, один из самых шикарных районов города. Мне было лет одиннадцать, я была здесь с матерью. Мы выходили из парфюмерного магазина, над Аквитанией сияло жаркое солнце, а он, надвинув на глаза кепку, навис над ней и проорал ей прямо в лицо: «Убирайся к себе на родину!» Это была ничем не оправданная агрессия: мы его никак не задели, мы даже не смотрели в его сторону. И эти слова набатом звучат в моей голове: «Убирайся к себе на родину», эту фразу слишком часто произносят, цитируют, преподносят под разными соусами, я вспоминаю, что на школьном дворе на перемене друзья в шутку произносили ее вместо «отвали». Мама тогда вытаращила глаза, она была ошеломлена, а я собрала все силы и метнула в этого типа неумелое, жалкое ругательство, которое нашла на дне потайного кармана души. В общем-то, это был первый раз, когда я поняла, что мою мать воспринимают как «иммигрантку».

* * *

      Атмосфера в городе накалялась. Хо Ши Мин приобретал все больше сторонников, становился всеобщим кумиром. Его преданность делу борьбы за независимость находила отклик в сердцах вьетнамцев. Медленно, но верно вся страна становилась коммунистической. Люси чувствовала, что