Держава том 2. Валерий Аркадьевич Кормилицын

позвонил капитану Джунковскому и попросил заказать восемь билетов на спектакль: «Три нам, а пять – Натали с родителями и чете Кусковых», – рассчитал он.

      К его безмерному горю, Натали по-прежнему телефон не брала, а немного растолстевший за это время швейцар в подъезд не пускал.

      Велев ему передать Бутенёвым-Кусковым билеты, Рубанов поехал в театр.

      На спектакле был полный аншлаг, и завзятые московские театралы с недоумением взирали на пять свободных мест. А так как Москва – это большая деревня, то по театру пополз слух, что жена питерского генерала попросила у генерал-губернатора лишние билеты, чтоб по сторонам никто не сидел.

      «Ну уж эти питерцы… То-то они Кутузову памятник у себя поставили».

      – Чего это на нас все косятся? – шептала подруге Любовь Владимировна.

      – Да обсуждают мою шубу с искрой – песцовая или собачья, – рассмеялась Ирина Аркадьевна, с недоумением оглянувшись по сторонам, и развернула программку.

      – Сатина играет сам Станиславский, – зашептала подруге. – Луку – актёр Москвин, Барона – Качалов, Настю – знаменитая Книппер, а Ваську Пепла – Леонидов.

      Аким краем уха безразлично слушал, кто – кого играет, и всё надеялся, что Натали придёт на спектакль.

      Но поднялся занавес, показав убогие декорации пьесы, а места оставались свободными.

      – Какой ужас, – шептала Ирина Аркадьевна. – Что за реквизит. Обшарпанный стол, табурет, топчан за занавеской, маленькое оконце и дрова на полу.

      – Маман, ты не видела комнату Тютчевой после приезда пожарных, – резонно заметил Аким, – потеряв всякую надежду на приезд Бутенёвых.

      – Это не Зимний дворец, а ночлежка, где живут босяки, – шептала в ответ Любовь Владимировна.

      После первого действия зал гремел овациями и ревел: «Браво-о».

      «Пожарных скачков наняли», – попробовал развеселить себя Аким.

      После второго действия стоял и вовсе неимоверный гвалт, особенно, как на сцену вышел автор в демократической чёрной косоворотке и с папиросой в зубах.

      Народ рыдал от восторга, когда спившийся ворюга провозгласил, что человек – это звучит гордо…

      – Гениальный монолог, – шептала Любовь Владимировна, – зайдясь от вопля: «Браво-о», – после слов странника Луки: «Во что веришь, то и есть. Если истина разрушает приятную иллюзию, будь она проклята».

      Ирине Аркадьевне спектакль категорически не понравился.

      – Бессмысленная вещь с глупой философией… Это не Чехов: «Прав был Сипягин, – вспомнила убитого министра. – Чёрный ворон России, – глянула на кланяющегося драматурга с папиросой в зубах. – Принципиально брошу курить», – решила она.

      Перед отъездом в Петербург Рубанов вновь навестил Бутенёвых, но повторилась старая история. Начавший жиреть швейцар, нагло топыря губы, вновь стал бурчать, что не велено.

      «Нет, следует объясниться и поставить все точки над «и»», – решил Рубанов, с удовольствием припечатав наглеца к стене.

      Пока тот крутил башкой, соображая, где он и какой сейчас день и год, Аким