Путешествие вновь. Андрей Золотухин

дожди. Небо в течение дня несколько раз меняло цвет с белого на серый и обратно. По вечерам на мокрый асфальт скупо изливался лимонный свет латерн.

      Так прошла неделя, возможно, две. Я пробовал найти частные уроки, все кончалось обманом, скандалом, чепухой. Мелькнула мысль обратиться к знакомым или деловым партнерам покойного Свечникова, но лично мы никого не знали, а письменных рекомендаций не имелось. И кто поверит, что покойный-де знал Веру с пеленок, не чаял в ней души, и звал нас к себе под крыло. Грош цена таким рассказам.

      Когда в стране кутерьма. Когда вокруг – проходимцы и мошенники, когда повсюду – дождь. Когда резали город на куски отвратительные желтые трамваи.

      Вера перешла от активной безутешной печали к сосредоточенной мрачной тоске – вряд ли перемена к лучшему. Она и сама понимала эту опасность и, стремясь отвлечься от ядовитых мыслей, тоже начала искать место, и – о чудо из чудес – нашла. В каком-то кабаре или варьете требовалась судомойка. Ну не чёрт-те ли что? Естественно, я наотрез, до топота ногами, отмел саму возможной подобной работы. Вера стала возражать, сначала спокойно, с аргументами, но постепенно распаляясь.

      «Не могу, не могу больше видеть эти обои, дышать этой пылью!»

      Так все и занялось – по мановению костлявой руки старухи-нищеты. Прав, прав был Карл Маркс, заявив, что бытие определяет сознание.

      Наша первая породистая ссора: с Вериными слезами, моими вздувшимися желваками, и разбитой общей чашкой. Подгадали аккурат в сочельник. Комнату заполнила злая, противная светлому празднику, обида. Вера дрожащими руками зажигала и не могла зажечь спиртовку. Я надел пальто, хрястнул дверью, отрицая любой намек на чаепитие и перемирие.

      Движение успокаивает. Идешь, и с каждым шагом вдавливаешь в землю злость, обиду, невысказанные слова. Идёшь себе, идёшь. Я завернул в какой-то вовремя подвернувшийся кабачок, спросил коньяку. С непривычки первый же ароматный глоток ударил в голову, согрел. Стало покойно. Бармен перетирал стаканы. Никто не обращал на меня внимания, я сидел и разглядывал немногих посетителей, очевидно Stammgäste20, уютно и полусонно стучавших костяшками домино. Представил себе Веру, одну-одинешеньку в тесном мещанском чистилище, ведь для ада наш пансион слишком карикатурен. Я выпил еще рюмку и вместе с ней залпом проглотил всю горечь ссоры. Устыдившись, до крови укусил губу, торопливо заплатил, и заспешил домой. Да, домой. Раз там моя женщина, там и мой дом.

      Вера встретила меня радостным искренним: «Женечка!» И – не было глупой гадкой сцены с битьем ни в чем не повинной посуды. Не было – и всё.

      Назавтра Вера зашла в убогую комнату с солнечной улыбкой. Первой улыбкой с момента нашего прибытия в вечно непогожий Берлин:

      – Есть, Женечка! Есть другое место! Капельдинерши в синематографе «Одиссей». Синематограф – это же хорошо?

      31

      Казалось бы, вот оно. Казалось бы, переведи дух. Слушай вечный дождь за окном. Что дождь? Бьет в стекла,

20

Постоянные посетители (нем.).