За Рифейскими горами. Вальдемар Крюгер

из города, куда-нибудь подальше, от всей этой суеты людской. Как подросли сыновья-помощники, так и съехали Клевские с их последней квартиры в Канске. Подходящее местечко для своей семьи приглядел Тадеуш в уже знакомой нам деревушке Чаловке. В то время жило там лишь восемь семей. Места хорошие, привольные. Река под боком. Леса строиться, хоть завались. Крепко взялись Клевские за гуж. Ухватились мертвой хваткой. Переехали в Чаловку в 1835 году. Три года строились. Все делали на совесть, на века.

      Много воды утекло с тех пор вниз по Агулу. Уже давно нашел Тадеуш Клевский последнее пристанище на деревенском погосте, успокоившись навечно вдали от родины. Теперь внук его, Ян, отец Лешека, заправляет несметным хозяйством Клевских.

      Ян Клевский, невысокий сухой мужик, с вечной язвительной усмешкой в уголках крепко сжатых губ, пользовался среди односельчан репутацией человека, у которого по поговорке «зимой снега не выпросишь». Клевские являлись самой зажиточной семьей во всей Чаловке, насчитывающей в 1902 году 103 крестьянских двора. Из них лишь пять-шесть «справных мужиков» могли потягаться с Яном Клевским. Большинство же, относились к среднему достатку – одна-две коровы, да конь. Бедняков, или как их называл Ян Клевский, «голодранцев», в Чаловке было немного, и все они были из новоселов. Дворов семь-восемь. У тех стояла в стаюшке[38] одна тощая коровенка, с таким же тощим приплодом. Не зря говорится, «от худого семени, не жди хорошего племени». Зато детей у новоселов было хоть отбавляй. Вечно язвительный Ян и здесь не мог промолчать, смеясь над беспросветной нищетой новоселов.

      – У них приплод тока в хате! Как клопов в загашнике! Ха-ха-ха!

      Его супруга, богобоязненная женщина Фекла, одергивала саркастического мужа.

      – Побойся бога-то Ян, грех над нищетой смеяться.

      – Отстань Фекла, ты еще! Пущай лучше руками шевелят, чтобы в хате целковый поселился. У них окромя двугривенного сроду ничего не было! – кипятился Ян, – вон, погляди как мы с тобой живем. Дом полная чаша! И так дальше будем жить! Чтоб они от зависти все сдохли!

      – Ой милай, попомни мое словечко! От сумы и тюрьмы не зарекайся!

      – Ты что, с ума сошла что ли? – наливаясь кровью, вещал желчным голосом Ян, – не каркай мне тут!

      Фекла, не желая ссоры с несговорчивым мужем, уходила в дом и крестилась истово на старые иконы в Красном углу, прося прощения за злые слова мужа.

      Ян, как и впрочем большинство других мужиков в Чаловке, не отличался особенной богобоязненностью, предпочитая жить по пословице «пока гром не грянет, мужик не перекрестится». Но если уж и стоял, павши ниц перед иконами, то молился подолгу, прося у «Матки Боски» поддержки в меркантильных начинаниях. Это было одно из немногих польских слов, оставшихся в его репертуаре. Польский язык он забыл почти полностью. Пока был жив его отец, он еще общался с ним изредка на родной мове (język ojczysty). Что его мать Ефросинья, что жена Фекла, были из русских. Много не поговоришь. Лешек же, имел только польское имя, да и то все, кроме отца и матери, звали его

38

Сиб. стайка, стаюшка – хлев