Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль. Владимир Сорокин

влажный и остро пах крысами.

      В середине теснились частые строчки:

      Сумерки отмечены прохладой,

      Как печатью – уголок листка.

      На сухие руки яблонь сада

      Напоролись грудью облака.

      Ветер. Капля. Косточка в стакане.

      Непросохший слепок тишины.

      Клавиши, уставши от касаний,

      С головой в себя погружены.

      Их не тронуть больше. Не пригубить

      Белый мозг. Холодный рафинад.

      Слитки переплавленных прелюдий

      Из травы осколками горят.

      По мере того как входили в Кедрина расплывшиеся слова, лицо его вытягивалось и серело. Мокин напряжённо следил за ним, непонимающе шаря глазами по строчкам.

      Кедрин перечитал ещё раз и посмотрел на Тищенко. Лицо секретаря стало непомерно узким. На побелевшем лбу выступила испарина. Не сводя широко раскрытых глаз с председателя, он дрожащими руками скомкал листок. Тищенко – белый как полотно, с открытым ртом и пляшущим подбородком, двинулся к нему из угла, умоляюще прижав руки к груди. Кедрин размахнулся и со всего маха ударил его кулаком в лицо. Председатель раскинул руки и шумно полетел на пол – под грязные сапоги подскочившего начальника районного ГБ.

      Мокин бил быстро, сильно и точно; фуражка слетела с его головы, огненный чуб рассыпался по лбу:

      – Хы бля! Хы бля! Хы бля!

      Тищенко стонал, вскрикивал, закрывался руками, пытался ползти в угол, но везде его доставали эти косолапые, проворные сапоги, с хряском врезающиеся в живот, в грудь, в лицо.

      Кедрин горящими глазами следил за избиением, тряс побелевшим кулаком:

      – Так его, Петь, так его, гада…

      Вскоре председатель уже не кричал и не стонал, а свернувшись кренделем, тяжело пыхтел, хлюпал разбитым ртом.

      Напоследок Мокин откочил к дверце, разбежался и изо всех сил пнул его в ватный живот. Тищенко ухнул, отлетел к стене и, стукнувшись головой о гнилые доски, затих.

      Мокин прислонился к косяку, тяжело дыша. Лицо его раскраснелось, янтарный чуб приклеился к потному лбу:

      – Все, Михалыч, уделал, падлу…

      Кедрин молча хлопнул его по плечу.

      Мокин зло рассмеялся, провёл рукой по лицу:

      – Порядок у него! Для порядку! Сссука…

      Секретарь достал «Беломор», щёлкнул по дну, протянул Мокину. Тот схватил вылезшую папиросу, громко продул, сунул в зубы. Чиркнув спичкой, Кедрин поджёг скомканный листок, поднёс Мокину. Тот прикурил, порывисто склонившись:

      – А ты, Михалыч?

      – Не хочу. Накурился, – сдержанно улыбнулся секретарь, бросил горящий листок на сломанные доски и вытянул из кармана смятый вымпел.

      – Образцовое хозяйство! – Мокин икнул и отрывисто захохотал.

      Секретарь брезгливо тряхнул шёлковый треугольник, что-то пробормотал и осторожно положил его на горящий листок. Шёлк скорчился, стал прорастать жадными язычками.

      Кедрин осторожно придвинул доски к проломленной стене. Пламя скользнуло по грязному дереву, заколебалось, неторопливо потянулось вверх. Доски затрещали.

      Мокин