Норма. Тридцатая любовь Марины. Голубое сало. День опричника. Сахарный Кремль. Владимир Сорокин

его, и перед глазами Антона засверкала перламутровой инкрустацией арабская шкатулка отца.

      От неожиданности рот Антона открылся, кровь прихлынула к лицу.

      Он медленно приподнялся, держа перед собой шкатулку. Она была размером в две ладони – чёрная, с идеально ровными углами. На крышке и по бокам развертывалась сложная арабская мозаика – костяные семи– и шестиконечные звезды вписывались в золотые кружочки, обрамлённые перламутровыми треугольниками, которые переходили в затейливый орнамент.

      Это было как сон – яркий цветной сон давно забытого детства.

      И, словно боясь разрушить его, Антон всё смотрел и смотрел на шкатулку, не решаясь открыть её.

      Она всегда хранилась в московском кабинете отца, на самой верхней книжной полке, за стеклом, на специально выделенном ей среди книг месте. Несколько раз отец показывал её из своих рук, но никогда шкатулка не открывалась перед детскими глазами Антона. Всегда, когда его настойчивые просьбы перерастали в хаотичное хватание отца за руки, отец, коротко рассмеявшись, поднимал шкатулку над Антошиной головой и укоризненно приговаривал:

      – Ай, яй, яй, Антон Николаевич. Что за невыдержанность в ваши годы.

      И добавлял со свойственной ему в такие минуты мягкостью:

      – Я же сказал, Антоша, что интересно тебе будет посмотреть, когда подрастёшь. А сейчас тебе ещё рано. Там ни оловянных солдатиков, ни Буратино нет.

      И таинственная шкатулка чинно водворялась на место.

      Сухой яблоневый лист, вертясь в воздухе, упал на плечо Антона, замершего со шкатулкой в руках.

      Взявшись правой рукой за крышку, он осторожно открыл её.

      Внутри шкатулки лежала связка пожелтевших бумаг, массивный золотой перстень, Георгиевский крест и серебряный бокал.

      Антон опустился на лавку, поставил шкатулку перед собой.

      Сухой лист, сорвавшись с его плеча, упал в траву.

      Антон взял в руки перстень. Он был увесистым, из золота с красноватым отливом. На перстне теснился вензель ФТ.

      – Эф тэ… – прошептал Антон, надел перстень на безымянный палец правой руки, и странное волнение овладело им.

      – Эф тэ… эф тэ…

      Он в задумчивости трогал перстень, разглядывая его. Тонкая изящная работа, прошлый век…

      Он вынул из шкатулки рюмку. На её сильно потемневшем боку стоял тот же вензель.

      Поставив рюмку на стол, Антон взял в руки Георгиевский крест.

      Солнце заиграло на нём, и вместе с искрами, вспыхнувшими на гранях, вспыхнуло в голове Антона давно забытое, слышанное в детстве: дедушка был георгиевским кавалером, воевал в армии Самсонова, был ранен в голову немецкой шрапнелью, демобилизован и умер через четыре года в заснеженном холодном Петрограде, оставив в наследство двадцатилетнему отцу три металлические коробки с уникальными хирургическими инструментами, коллекцию тропических жуков и огромную библиотеку.

      – Дедушка… – пробормотал Антон, – Андрей Федорович, Андрей Федоров Денисьев… Но почему ФТ?

      Положив крест рядом с бокалом, он взял перевязанные