Когда бог был кроликом. Сара Уинман

позже мой психолог назовет нервной.

      Мистер Голан открыл книгу и продолжил:

      – Если нет смысла, зачем все остальное? Только он дает нам силы с достоинством переносить страдания и продолжать жить. Его надо понимать не головой, но сердцем. Мы должны сознавать цель наших страданий.

      Я смотрела на его руки, такие же сухие и старые, как страницы, которые он переворачивал, а сам он глядел не на меня, а вверх, как будто адресовался прямо к небесам. Я молчала, потому что мысли, в которых так трудно было разобраться, словно сковали мой язык. Зато начали чесаться спрятавшиеся за кромкой носков маленькие псориазные бляшки, и скоро мне пришлось их почесать, сначала потихоньку, подушечками пальцев, а потом все быстрее и ожесточеннее. Магия, воцарившаяся в комнате, от этого, конечно, рассеялась.

      Мистер Голан посмотрел на меня немного растерянно:

      – На чем я остановился?

      Я на минуту задумалась и тихо подсказала:

      – На страдании.

      – Вы что, не понимаете? – объясняла я в тот же вечер гостям своих родителей, толпящимся вокруг горелки с фондю.

      Они замолкли, и в комнате слышалось только деликатное побулькивание духовитой смеси «грюйера» и «эмментальского» в кастрюльке.

      – Тому, кто знает, зачем жить, все равно как жить, – торжественно объявила я и важно добавила: – Это же Ницше.

      – А тебе уже пора спать, а не рассуждать о смерти, – сказал мистер Харрис из тридцать седьмого дома. После того как в прошлом году от него ушла жена («к другой женщине», шептались у нас), он все время был в дурном настроении.

      – Я хочу стать евреем, – объявила я, и мистер Харрис окунул кусок хлеба в кипящий сыр.

      – Поговорим об этом утром, – предложил отец, доливая вина в бокалы.

      Мать прилегла на кровать рядом со мной. Запах ее духов щекотал мне кожу, а слова пахли дюбонне и лимонадом.

      – Ты же говорила, что когда я вырасту, то смогу стать кем захочу, – напомнила я.

      – Так и есть, – улыбнулась она. – Но знаешь, стать евреем не очень-то просто.

      – Знаю, – грустно согласилась я. – Нужен номер на руке.

      Она вдруг перестала улыбаться.

      Был ясный весенний день, и я наконец решилась спросить. Конечно, я заметила уже давно, потому что дети всегда замечают такие вещи. Мы сидели в саду, он завернул рукава рубашки, и я опять увидела их.

      – Что это? – спросила я, указывая на ряд цифр на тонкой, почти прозрачной коже.

      – Когда-то это был мой личный номер, – ответил он. – Во время войны. В лагере.

      – Каком лагере?

      – В таком лагере, вроде тюрьмы.

      – Вы что-то плохое сделали?

      – Нет-нет.

      – Тогда почему вы там были?

      – Ах! – Он поднял кверху указательный палец. – Это и есть самый главный вопрос. Почему мы там были? В самом деле, почему?

      Я смотрела на него, ожидая ответа, но он молчал, и тогда я еще раз взглянула на номер: шесть цифр, таких ярких и четких, будто они появились вчера.

      – Лагерь – это только ужас