Осенний разговор. Сергей Таск

чудесные цветы.

      Прозренье? Да. Презренье? Да, и это.

      Но главный все-таки итог

      в том, что живая речь, услышав зов поэта,

      к нему бросалась со всех ног.

      За этот мир, за этот луч, мелькнувший

      в твоем волшебном фонаре,

      в последний вечный путь страдальческую душу

      проводим взглядом, взор подняв горе́.

      Фантазия

      Отдаться, не разжавши губ!

      Он не казался груб,

      но не был люб.

      Печали,

      в глазах стоявшей, он внимал,

      как душу вынимал,

      но понимал

      едва ли.

      Чтоб в изголовье телефон

      не поднял вдруг трезвон,

      снял трубку он,

      но зуммер

      звучал, как приговор судьи.

      Ах, как бы дух в груди,

      того гляди,

      не умер!

      Ах, эта ночь и тишина!

      Как патина, темна

      и холодна,

      как мрамор,

      шагренью кожа под рукой

      сжималась. Был такой

      он взят тоской,

      что замер.

      И вспомнил, как давным-давно

      привиделось окно,

      освещено

      луною,

      и наважденья колдовство

      измучило его

      все существо

      больное.

      Холодный блеск в ее глазах

      вернул тот прежний страх,

      тогда впотьмах

      перед иконой

      он чиркнул спичкой, и на миг

      явилась стопка книг

      и строгий лик

      Мадонны.

      Простоволоса, без прикрас,

      Мадонна скорбных глаз

      с него сейчас

      не сводит.

      Весь вид ее его корит,

      а спичка всё горит,

      и черный стыд

      нисходит.

      Взгляд, волосы, овал лица,

      лоб как из-под резца…

      Всё до конца

      вдруг вспомня,

      он спичку выронил, и свет

      исчез, как в сердце след.

      Потери нет

      огромней.

      «Мадонна, первая любовь, —

      шептал он вновь и вновь, —

      не уготовь

      конца мне,

      чтоб образов былых наплыв

      рассудок мой в обрыв

      смёл, придавив

      как камни!»

      Тут он очнулся. Сквозь стекло

      дошло зари тепло

      и унесло

      виденье.

      Из трубки, сползшей с рычагов,

      неслось, как жуткий зов

      иных миров,

      гуденье.

      «Опалиха, Павшино, Тушино, Стрешнево…»

      Опалиха, Павшино, Тушино, Стрешнево…

      Горят облетевшие листьях в бороздах.

      Как вальс, на три счета, ритм поезда здешнего

      И, как одиночество, призрачен воздух.

      Бессонницей ночью тянуло из форточки —

      Опять домовые куражились в жэке.

      И свет у кровати садился на корточки,

      Заглядывая под прикрытые веки.

      Ей было за тридцать, ребенок и прочее.

      Он канул в ночи, как все гости, однако…

      Однако рассыпать