Осенний разговор. Сергей Таск

v>простите, облака и птицы,

      мне что-то нынче не летится,

      знать, руку отлежал во сне —

      пора во всем сознаться мне.

      И ты, Отец, меня прости:

      хоть это труд, конечно, адов —

      плодить людей, и рыб, и гадов,

      но нам опять не по пути,

      уж ты, Отец, меня прости.

      Вся жизнь – на кончике пера,

      и для того, кто понял это,

      зима перетекает в лето

      и с небом шепчется гора.

      Вся жизнь – на кончике пера.

      И в час исхода встретят нас

      пруд, колос, облака и птицы,

      и в этот час нам все простится,

      а мы простимся в этот час

      с собой – чтоб возродиться в вас.

      «Хранить черновики – нечистоплотно…»

      Хранить черновики – нечистоплотно,

      как не снимать белья в разводах пота.

      Измятый листик, отслужив свое,

      не лучше, чем измятое белье.

      Чем обнародовать издержки кухни,

      на чистую бумагу деньги ухни,

      затем чтоб лист, до жути голый, вновь

      и душу растравил и вспенил кровь.

      Превращение

      Значит, так.

      Выйдет человек с виолончелью и сядет на стул.

      Особые приметы: голый череп, как бы составленный

      из двух полусфер, тонкая переносица, очки.

      Когда волнуется, выпячивает нижнюю губу.

      Зажав виолончель между колен, он полезет в боковой

      карман фрака и, достав носовой платок, вытрет им

      сначала лоб, а затем гриф инструмента.

      В перерыве между частями порядок будет обратным —

      гриф, потом лоб.

      Когда дирижер сделает знак, произойдет следующее:

      Человек обхватит лапками стебель виолончели, белым

      брюшком касаясь бархатной поверхности, а спину

      выгнет так, что хитиновый панцирь фрака, плотно

      облегающий сзади, станет переливать всеми

      оттенками, от иссиня-черного до ультрамаринового,

      а кончики крылышек-фалд затрепещут

      от нетерпения.

      Жук сомкнет – не раскроешь – железные челюсти и как

      одержимый начнет раскачивать тонкий стебель,

      быстро-быстро перебирая его мохнатыми лапками.

      И застонет стебель и сбросить захочет своего

      мучителя – и не сможет, его жалобный голос будет

      отныне то теряться в согласном хоре ковыль-травы,

      то прорываться во время затишья перед новым

      порывом ветра, и западет он вам в душу, этот

      человеческий голос.

      Ростропович играет Дворжака.

      Размолвка

      Не плачь втихомолку,

      я сам как убитый:

      смешная размолвка,

      смешные обиды.

      «Ну, ты же большая», —

      твержу, как младенцу,

      и тушь вытираю

      углом полотенца,

      и робко, немея,

      касаюсь затылка,

      и вижу – на шее

      пульсирует жилка.

      Молчишь… взгляд невидящ

      и дрожь подбородка.

      Ты встанешь и выйдешь

      нетвердой походкой.

      Послышится кранов

      фальцет медяковый,

      ты, в зеркало глянув,

      расплачешься снова.

      Не надо, не трогай

      круги под глазами,

      они не от бога —

      от ссор между нами.

      Забудется ссора,

      разгладятся лица…

      Рассвет уже скоро,

      сейчас бы забыться,

      но кто-то, злословя,

      мне шепчет на ухо:

      «Родные по крови,

      чужие по духу».

      «В глазах стояло: руку протяни…» 

      В глазах стояло: руку протяни,

      Ты – боль моя, последняя лазейка…

      В ответ летела медная копейка.

      Или́, Или́! лама́ савахвани́? [1]

      Мать – в плач: «Война, сыночка мне верни,

      Шальная пуля, обойди сторонкой…»

      А утром приходила похоронка.

      Или́, Или́! лама́ савахвани́?

      Не мучай,

1

«Боже мой, Боже мой! Для чего ты меня оставил?» – слова Иисуса, сказанные им с креста.