Ущелье дьявола. Александр Дюма

а сейчас, может быть, и над жизнью. Кстати, можно это сразу и проверить.

      Вынув из кармана свой билетик, он прочел: «Франц Риттер», и расхохотался.

      – Выходит, жизнь и смерть этого мальчишки в моих руках! Стоит мне только оставить все как есть, и Отто Дормаген зарежет его как цыпленка. Он спит, я могу вытащить из Библии его билетик, а на его место положить свой. С Францем он еще справится. Сделать это? Или нет? Черт знает! Вот такое положение в моем вкусе! Держать в своих руках, как какой-нибудь стакан с костями, жизнь человеческого существа, вести игру на жизнь и на смерть – это интересно! Прежде чем решиться на что-нибудь, я допишу письмо, разумеется, менее почтительное, чем письмо Юлиуса…

      Письмо Самуила действительно было довольно дерзким.

      XI

      Credo in hominem…[8]

      Вот отрывок из письма Самуила:

      «Есть во Франкфурте узкая, темная и грязная улочка с прескверной мостовой. Она словно зажата между двумя рядами полуразвалившихся домов, которые шатаются как пьяные и касаются друг друга верхними этажами; пустующие лавки выходят на задние дворы, заваленные ломом железа и битыми горшками. Эту улицу на ночь запирают накрепко как притон зачумленных. Это – еврейский квартал.

      Даже солнце никогда туда не заглядывает. Ну а Вы оказались менее брезгливым, чем солнце. Однажды – каких-то двадцать лет тому назад – Вы забрели туда и увидели поразительно красивую юную девушку, сидевшую с шитьем на пороге одного дома. Вы, разумеется, стали туда наведываться.

      В то время вы еще не были тем известным ученым, которого прославила и обогатила Германия, но Вы были молоды и очень умны. А у еврейки было очень нежное сердце. Я знаю, что родился спустя год после вашего знакомства и что я незаконнорожденный. Впоследствии моя мать вышла замуж и умерла где-то в Венгрии. Я же знал только своего деда, старика Самуила Гельба. Он и воспитывал сына своей единственной дочери. Что касается моего отца, то я, вероятно, встречал его, но он никогда не подавал вида, что знает, кто я, никогда, даже наедине со мной, он не признавал меня своим сыном и не раскрывал мне своих объятий, ни разу не шепнул мне: «дитя мое». Я думал, что он женился и сделал карьеру в свете. Разумеется, не мог же он признать своим сыном незаконнорожденного еврея – прежде всего, в силу общественного положения, далее – из стыда перед своей женой, и, наконец, потому, что у него, может быть, родился законный ребенок…»

      На этом месте, как мы уже рассказали, Самуил заметил, что Юлиус заснул, и попробовал разбудить его, а затем вынул из кармана свой билетик и прочел на нем имя Франца Риттера. После некоторого колебания Самуил, как мы уже заметили, положил билетик обратно в карман и стал писать дальше.

      «Так я дожил до двенадцати лет, не зная, кто был моим отцом и кем были Вы. Как-то раз утром, на том же самом пороге, где тринадцать лет тому назад Вы увидели мою мать за шитьем, я сидел и читал, как вдруг, оторвав глаза от книги, увидел перед собой степенного человека, пристально смотревшего на

8

Верю в человека (лат.).