Знай обо мне все. Евгений Кулькин

в школе юнг наш пушкинский дядька мичман Храмов.

      А вот для моих друзей приказ – это что-то понарочное, невсамделяшнее, серединка на половинке между детской забавой и – несерьезными – взрослыми угрозами. Потому они не только обсуждают каждый приказ, уже этим нарушая незыблемость устава, но и пытаются даже не выполнить. Сколько раз уборкой территории аэродрома занимались кто угодно, но не они, махнувшие «на всю нужду и горе», как говаривал Гива, и топали по своим конечно же никчемным делам.

      А приказ, как маятник, качался между тем, кто его дал, и тем, кем он получен. И надо как можно скорее усвоить, что остановиться времени никто не даст, потому что не только земля, души не остыли от суровости войны.

      Зато не слушали то, что нам говорят преподаватели и инструктора, мы дружно. Я-то еще и потому, что «микроб» флота проник в мой организм и никому не удалось втолковать мне, что матрос тот же солдат, только в другой упаковке.

      Именно так сказал когда-то об этом почти забвенный Гриша Могов.

      На занятиях у меня появилась какая-то невосприимчивость того, что говорили, этакое наглое сопротивление и даже протест.

      А инструктора поражали своим старанием и терпением.

      И вот – первый прыжок.

      Трусил я или нет? Трудно сказать. Может быть, да, потому что всю ночь провел без сна, в бесконечных ворочаньях с боку на бок. А как только забывался, кровать выскальзывала из-под моего бока, и мне казалось, срывается в штопор на этот раз никем не управляемый самолет.

      Я вздрагивал, просыпался и вновь начинал ворочаться. И – полусонно – думал: неужели я трус?

      Зоська пришел ко мне первым. Как всегда, что-то делал наоборот. Сегодня – жрал грушу с хвоста.

      «А Комара, – смачно сообщил он, – «пронесло»! Из гальюна не вылазит!»

      «Брось ты!» – не поверил я другу.

      «Съел, – говорит, – пичерицу без молитвы».

      Зоська всегда выражался с разными вывертами и подначками.

      «Да и ты тот раз, – проговорил он дальше, – будто рожей в муку макал – такой бледный после облета был».

      И меня взяло зло, что не мог я ему сказать, каким он был после «облета», потому что после моего приземления, когда вокруг самолета собралась толпа, как около ярмарочного балагана, подполковник строжайше запретил лишним выходить на летное поле. Потому мы долго ждали, когда инструктор и «курсач» подойдут к выбитому нашими нетерпеливыми ногами точку́. Тогда, мне показалось, Зоська был молодцом.

      Пока я все это вспоминал, в комнату, держась за живот, протиснулся, в самом деле, позеленевший Комар.

      «Вы скоро?» – спросил он, словно давно ждал нас у ворот.

      «А куда ты собрался?» – спросил я его.

      «Летать».

      «Тебе надо не летать, а от авиации лытать», – солидно посоветовал ему Зоська и – первый же – засмеялся своей, наскоро сочиненной, шутке.

      «Рули-ка ты лучше в больницу», – посоветовал я ему.

      Но Петька все же увялился за нами. Не вместе шел, а сзади, как в детстве, когда его не брали с собой на какую-нибудь каверзную затею.