Знай обо мне все. Евгений Кулькин

и она не выполнит свою угрозу.

      Но она молчала. И, как теперь мне казалось, натужно гудел мотор, и внизу проплывали подробности местности, которая могла стать моей могилой. И вдруг я увидел – конечно, в миниатюре – настоящее кладбище. Его вымыло из моих глаз бесконечное поле, словно исхлестанное плетьми, промереженное дорогами и стежками. И опять у меня все сжалось внутри, когда я увидел, как две из них пересеклись крестом, и именно в это место, как мне показалось, стал падать самолет.

      Говоря откровенно, мне так и осталось непонятным, почему из нас пятерых она выбрала именно меня. Ведь Зоська с ней «базарил», или, как она выразилась, «контактировал». А я смиренно молчал, как вобла. Даже не подхихикивал, как Бугор. Может, просто глупее других улыбался.

      Но теперь уже поздно выяснять. Сейчас главное, предугадать, что же входит в мудреное понятие «облетывать», и по-достойнее встретить все, что свалится на мою голову. Если, конечно, в результате этого «облета» она не слетит с моих плеч.

      Я до сих пор не знаю, как называются те фигуры высшего пилотажа, которые она выписывала со мной на борту. Может, то были знаменитые «бочки» или, менее мне понятные, «иммельманы».

      Только, нацелив сперва самолет в тот самый «крест» из дорог, она потом кинула его куда-то в сторону так, что ноги мои взметнулись в небо, голова полетела к земле и даже язык стал тяжелым.

      А я просто сучил ногами, то ища ими опору, то чувствуя, как они наливаются неимоверной тяжестью. И еще. Меня то и дело прижимало то к одному, то к другому краю кабины, и ремни, как не очень искусный жулик, общупывали меня со всех сторон.

      «Не слышу голоса!» – всякий раз говорила Олейник, когда мы выходили из очередного «штопора» или чего-то в этом роде.

      А я боялся открыть рот. Потому что мне казалось, что зубы в нем расшатались до того, что теперь – горсткой – грудились у губ. И стоит мне выпустить слюну, как они улетят вслед за ветром, который пытается выбить у меня дыхание.

      И когда самолет выравнивался и мы какое-то время летели относительно спокойно, я недоумевал, как можно не перепутать землю с небом, надолго повисая вверх ногами.

      И опять в глаза все лезло и лезло то это чертово кладбище, то крест из дорог.

      Но вот Олейник объявила:

      «А сейчас перехожу на «скольжение».

      Из каких-то наук, не очень твердо мною усвоенных, кажется, из физики или геометрии, я понял – «скольжение» – это все же движение вниз.

      И обрадовался, что первый раз предугадал ее намерение. Действительно, самолет – только почему-то боком – заскользил к земле. При этом двигатель был выключен и в плоскостях, вынимая душу, еще уцелевшую к этому времени, выл и свистел ветер.

      Но и это было бы еще ничего. Но плексигласовый козырек, как я потом узнал «фонарь», не защищал от встречного потока воздуха. Потому нечем было дышать. И я готов был выброситься без парашюта.

      Наконец, мы опустились. Самолет какое-то время, мурлыкая мотором, пронесся по земле, потом замер возле того же дерева, у которого стоял.

      С одной стороны к нам бежали, с другой – степенно шли. И я понял,