Знай обо мне все. Евгений Кулькин

тоже оборвала шаг.

      «Ду-ра-чок! – сказала раздельно. – Бабе слава – как справа. Они сами все о себе расплели-разболтали. Фенька вон на всех углах хрипела, что нецелованного обратала».

      А я вспомнил ее неподатливые литые плечи и подумал: «Зачем ей все это надо? Ведь как меня от себя пужанула!»

      Опять убористо хрумтят снегом Танькины валенки. Не думает, гляжу, она сворачивать в проулок, в котором живет. Прямо по моей улице чешет.

      «Побожись, – внезапно останавливается и заступает мне дорогу, – что с хрипатой не спал!»

      «Клянусь! – говорю я и спохватываюсь: – А ты кто такая, чтобы допрос мне учинять?»

      Не отвечает. Но смеется заливисто и громко.

      «А у Шурки ничего поджился по части колки дров?» – вновь игриво спрашивает она, и в этом присловии я уловил «почерк» Валета. Он завсегда так говорит.

      «Или опять брешут?» – не отступала она.

      Я не ответил.

      «Зато Милосердову, – продолжила Танька, – ты, конечно, не минул».

      «Это кто такая?» – насторожился я, чувствуя, что вот-вот она начнет вешать на меня всех дохлых кошек.

      «Ну, либо что не знаешь? Дашутка, вот кто».

      «А-а-а! – протянул я, соображая, что же ей такое ответить, чтобы не ославить тетю Дашу и эту прилипалу не обидеть. Уж больно благодушным сделал меня самогон, которого я все же малость хватил у Хрулева. И я сказал:

      «Ты еще про Быкадориху спроси!»

      Танька вдруг остановилась так, словно ее кто сзади дернул за плечи. Я даже обернулся, чтобы проверить это впечатление.

      «Дай я тебя поцелую! – говорит. И уточняет: – На прощанье».

      «На!» – соглашаюсь я и подставляю свою морду.

      Обратала она было меня, как стригунка необъезженного, потом вдруг отстранилась:

      «Тебя, гутарят, собака твоя целует!»

      «Не хошь, – сбрасываю я с плеч ее руки, – ходи голодная!»

      И пошел. Иду и слышу сзади валенки ее перехрустывают: правый-левый, левый-правый. А может, наоборот. Порывисто оборачиваюсь. А это, оказывается, коза за мной чья-то увялилась.

      И тут меня такой смех разобрал – удержаться не могу. Домой пришел, взял ложку черенком в рот, как всегда – в смехучую пору – делает тетка, уверяя, что веселость не к добру. А смех – не проходит. Только прыскучее стал, поскольку рот ложкой занят.

      Слышу, сбулгачил Марфу. Проснулась тетка, говорит:

      «Чего ты там впотьмах из черепушки-то пьешь?»

      А я смеюсь – теперь уже беззвучно – и ответить ей ничего не могу. Хотя понимаю, о чем сказала тетка. Видимо, на столе оставила она для меня черепушку с молоком. И вот думает, что я – с прихлебом – пью его, не зажигая огня.

      В темноте подошла ко мне Норма, тыкнулась носом в колени: выпустить просит. Вышел я на баз и там зариготал во весь голос.

      «Хоть одна добрая девка проводила!» – сказал я самому себе, имея в виду козу. И в тот же миг услышал с соседнего подворья голос Шуркиной матери:

      «Ничего, простоидол, досмеесся!» – и речь ее пересёк смачный громых заложки, которой она, видно, припоясала дверь.

      И