Знай обо мне все. Евгений Кулькин

двадцать ходил по хутору молча. Но не потому, что песня не шла. А просто стала прорываться в душу щемящая непонятная тоска. Пока нельзя было сказать, по ком или по чем она была. Она просто существовала и долго сжимала мне горло. И вдруг, который раз оказавшись возле дома тети Даши, я услышал ее голос.

      «Ну а дальше чего было?» – спросила она совершенно трезвым обыденным своим голосом.

      Я подошел к ее двору. Она стояла в чуть приоткрытой калитке, в накинутой на плечи пальтушке. Все еще без брошки и без платка.

      «Дальше знаешь, что не пускает?» – развязновато сказал я и, вроде бы в пику ей, старой, остывшей во всем, в чем только можно остыть, я хрипловато, как-то даже незнакомо для самого себя, запел:

      Я целовал ее, а сердце так и билося,

      От поцелуев закружилась голова.

      А дальше я уже не знаю, что случилося,

      Лишь помню я Валюшины слова.

      «Но ты, кубыть, другое имя раньше пел?» – сказала тетя Даша.

      А я – как-то отрешенно – продолжал:

      «Оставь меня, я девица невинная,

      Скрывать не стану, мне шестнадцать лет.

      А ты загубишь меня, девицу невинную,

      А я цвету, как аленький букет».

      «Здорово как, а!» – восхитилась она. А я – теперь уже на отчаянии, что этого мне никогда не придется испытать, – чуть ли не заорал во все горло:

      Резинка лопнула, трикованы спустилися,

      Бюстгальтер дерзко зубами я сорвал.

      Кровать двухспальная от тяжести качалася,

      И тело девичье я до утра терзал.

      Еще не кончив петь, я услышал всхлипы. Это плакала тетя Даша. Я не знаю, что довело ее тогда до слез. Вернее, не хотел знать. Моя душа погружалась в холодный омут первого похмелья.

      Тетка моя всплеснула руками, сперва по поводу того, что я пришел чуть ли не на заре, потом уже разобравшись, что я, ко всему прочему, и пьян.

      «Что же я скажу Нюрке?» – то есть матери моей, заголосила.

      «Так и скажешь, – произнес я, – выпил за нашу Победу».

      «За какую такую Победу?» – переспросила тетка.

      А я еще не отошел от шало-наглого состояния души, когда хочется творить, не помня что, потому я рубанул:

      «За обыкновенную. Под Сталинградом!»

      Не знаю, как это с языка слетело, но в кон оказалось. Прибегает соседка тетка Меланья, что в Совете рассыльной работает, а по ночам иногда у телефона дежурить остается, и кричит:

      «Егоровна! Павлас бесприговорочно сдался!»

      А я об ту пору уже в тазик блевать начал.

      «Болезный мой!» – погладила меня по голове тетка и полезла в погреб за огуречным рассолом.

      А на второй день я получил письмо, которое, побывав в руках чуть ли не у всего хутора, все же было доставлено мне. На треугольнике стоял такой адрес: «Сталинградская область, хутор Атаман, получить Генке-сталинградцу».

      Распрямил я листок, на корявые буквы взором напоролся. И, еще не прочитав ни слова, так, видимо, присмурнел лицом, что тетка тревожно опросила:

      «Не про Нюру чего там?»

      «Нет, про Федотова, про Ивана Инокентьевича. Погиб он у Мамаева кургана».

      А письмо прислал какой-то нерусский