В той стране. Борис Екимов

хотят, – развел Николай руками.

      Пустой то был разговор. Николаева жена и колхозную работу не любила, а уж в дому – и вовсе. От поросят и гусей отнекивалась, ссылаясь на болезни. А смладу и до сих пор была поперек себя шире.

      Угостив помощника, Махора проводила его со словами:

      – Ты уж никуда не заходи. А то напьешься, мне – слава.

      Она проводила его за ворота, поглядела вослед. Увидев хозяйку, загагакали гуси. И норовили зайти во двор.

      – Черти бестолковые, – ругая, отогнала их Махора. – А ты, глупой, чего их не ведешь? – спросила она гусака. – На озеро б увел, глупомордый. Опять хворостиной гнать.

      Прошлый год пришлось поменять старого гусака, он дряхлел. Молодой был на погляд атаманец, широкогрудый, крыластый, но дурак дураком. Гусята уже подросли и окрепли, и пора было их на озеро водить, а молодой вожак кагакал день напролет у двора – и все дела.

      К тому же нынешней весной поселилась на Ильмене пара лебедей. И сам лебедь оказался нравным: не терпел он гусей и гнал их из воды на берег.

      Озеро Ильмень лежало рядом. Хуторская улица выходила на его ископыченный песчаный берег. С батожком в руке Махора погнала гусей к озеру. Гусыни шли не торопясь. Желтые, куцекрылые гусята, попискивая, спешили вослед. А дурной гусак не впереди шел, как положено, а плелся сзади, недовольно кагакая, словно ругая хозяйку.

      – Глупой, ты и есть – глупой, – корила его Махора. – Чего тебе на базу сладко? Ты не кочет, чтоб с плетня орать. Ступай на озеро, плавай, гусятков учи, они рость будут. А на базу чего высидишь?

      Улица выходила к воде. Камыши расступились перед ней и береговые вербы, открывая глазу просторную синь. Лишь далекий тот берег светил белым песком.

      На суше, на выбитой людьми и скотиной толоке, сбились два табунка гусей, а перед ними, преграждая путь к воде, лежал лебедь.

      Махора пугнула его:

      – А ну, ступай отсюда, разлегся!

      Лебедь пошел вперевалочку, неторопливо переступая глянцевито-черными лапами. Он был красив, сияюще-белоперый, с кремовой головкой и шеей, с черным шишаком на носу.

      – Пошел, пошел… Растресть боишься? – подогнала его Махора.

      Лебедь развернул крылья и полетел, шумно, с каким-то даже звоном, разбивая воздух. Отлетел он недалеко, сел на воду и плавал, топорща жесткие перья крыл.

      Теперь гуси, осмелев, вошли в воду. Махора же присела на добела отмытой карше и, не спуская глаз с красивой большой птицы, говорила ей:

      – Ты хоть и здоровый, а ума не боле чем у моего гусака. Либо тебе гуси досаждают? Воды – вон сколь, на всех хватит. А будешь настырничать, тебя кто-нибудь из ружья стрелит. Мало ли… Найдутся. Ты уж поумничай, не гоняй их. Живи да живи. И нам на тебя веселее глядеть.

      Птица плавала недалеко и, казалось, слушала Махорины речи. Поплескивала вода, сбивая на берег серую ноздреватую пену и желтую накипь опавших вербовых сережек. Прибрежные вербы доцветали, желтые сережки сияли под солнцем. Пчелиный звон стоял, и сладким духом несло.

      Махора корила лебедя, выговаривала ему, но в душе, на сердце лежало невольное уважение