В той стране. Борис Екимов

по двое. Новичкам Федя подавал с кормы команду:

      – Р-разом… Р-разом… Не спеши!.. Р-разом! Р-разом! – И хвалил: – Молодцы… Моряки Черноморского флота…

      Это была высшая похвала. Сам Федя воевал на Черном море, и ноги там потерял, и во хмелю певал нередко песни морские:

      Последний моряк Севастополь покинул,

      Уходит он, с волнами споря…

      Были у Феди верные друзья, ребята постарше, почти парни. Они и гребли в одиночку, и лодку он им доверял перевозить ли, рыбачить ночами.

      Федина лодка, землянка, костер возле нее были для них вторым домом. Ребята вырастали, уходили, появлялись новые. Но порою ночь напролет сидел у Фединого костра молодой краснофлотец или курсант в бескозырке, а то и морской офицер при кортике.

      А мы, ребятня зеленая, крутились у переправы, у лодки Фединой, у костра и мечтали скорее вырасти, чтобы сесть за весла.

      Не всем мечтам дано сбыться.

      Потом мы стали взрослыми, а Федя Босява остался все тем же перевозчиком, несчастным человеком, калекой, да еще не больно путевым. Он так и помер потом на берегу у костра. «Не мог и помереть по-людски…» – говорили о нем.

      Теперь все прошло, все забыто и переправы нет. А вот костер на берегу – это хорошо. Особенно когда свечереет. Осенью темнеет быстро. И вот уже во тьме дальний берег и твой; вода мягко поплескивает.

      Подбросишь сухого плавнику, огонь живеет, шире светлый огненный круг. Потом пламя стихает, припадает к земле. Дыма нет. Костер меркнет, и тьма обступает. А над головой открывается звездное небо. Бродишь по нему глазами. Потом остановится взгляд на малом клочке его. Вначале видятся две или три звезды, яркие лампады во тьме. Потом проступают рядом светила иные, огонь их кроток, но ясен. Глядишь и глядишь… Взор внимательный, изумленный открывает все новые и новые огни, идущие из глуби вселенной. Как далеки они, как малы – маковое зерно, светлый дым, но живы и светят, и глядят тебе в очи. Костер твой потух, а в небесах нет тьмы. Там все пылает и плывет к тебе. И нет одиночества, нет печали. Хочется жить. А если умереть, то здесь, у ночного костра, под звездами, а не в душных стенах. Но это уже другой разговор.

      А сейчас просто вспомнилось: паромный причал, лодка Феди Босявы и счастливый день, когда ступишь на деревянную палубу парома и поплывешь к далекому тому берегу. Переправа…

      Теперь ничего этого нет. Просто – мост через Дон, бетонная высокая дуга. Вот и кати по ней. Две минуты на третьей скорости.

      Три матери

      Этим летом я видел ее в последний раз. Она была очень плоха и еле брела в магазин, с клюкою. Идет-идет, остановится. Отдохнет и дальше плетется. Лет ей немало, должно быть, под восемьдесят. А зовут ее все Шурочкой. Шурочка да Шурочка…

      Детей она растила одна. Муж в войну погиб. Двое ребят. Старший как-то быстро исчез. Помню, что он был какой-то не больно путевый. А потом пропал. Про него сразу забыли. О втором поминают до сих пор. Шурочку увидят и вспоминают:

      – Вовка-то Шурочкин все сидит?

      – Сидит.

      Я