Колыбель моя. Любовь Чернявская

и ревматизм уложили в постель на три месяца. Лишь по весне, в марте она стала подниматься, заново учиться ходить. Возвращаться в цех врачи не разрешили. Другое дело – в поле, в степь, на свежий воздух. Так и оказалась она в подсобном хозяйстве завода. Природный оптимизм, умение быстро находить подруг и друзей выручали Иечку во всех ситуациях. А порой – и прибавляли хлопот.

      Директор хозяйства сразу приметил эту юную, но «дюже бедовую дивчину» со странным именем Иечка. Особенно после того, как она сагитировала всю молодежную компанию переправиться на плотах за Волгу печь картошку и как раз в тот вечер, когда намечалось комсомольское собрание. «Знаю, чье це дыо», – ругался директор. Но и работа горела у нее в руках. Так что тот же директор не мог не назвать ее в числе лучших, за что Иечка получила премию – талон на отрез крепдешина. Правда, получить его не удалось – помешали фашистские бомбы.

      Война неумолимо приближалась к Сталинграду. Начались бомбежки. 23 августа все дома, улицы, дороги, парки, площади были практически уничтожены. Город превратился в груды тлеющих обломков, битого стекла, пепла. А жителям, все еще остававшимся в городе, никак не хотелось верить, что фашисты в любой момент могут появиться на пороге их дома. Эвакуироваться? В общем, никто этого не запрещал, и многие сталинградцы успели перебраться за Волгу. Но в то же время никто не способствовал больным, старым, многодетным – тем, кто не мог сделать этого самостоятельно. В конце же августа думать об эвакуации было поздно – Волга, ее переправы находились под постоянным прицельным огнем фашистской авиации.

      Жители Северного поселка почти все оставались в городе. Иечка с матерью, как и все соседи, вырыли в огороде яму-блиндаж, накрыли ее бревнами, забросали землей – получилось что-то вроде бомбоубежища. При звуках воздушного налета весь поселок уходил под землю. Как-то перед очередной бомбежкой забежала к ним во двор женщина с сыном лет четырнадцати, попросилась укрыться в блиндаже – ее дом уже разбомбили. Идти им было некуда, и как-то так получилось, что стали эти чужие люди, тетя Маруся и Саша, Иечке и ее семье роднее родных, разделили с ними все тяготы последующих военных лет.

      Сентябрь стоял теплый, летний. Ребятишки ходили добывать провизию, лазали по разбитым составам. С горы уже было видно немцев. 27 сентября они появились и в поселке. Утихла перестрелка, мать вылезла из блиндажа и увидела, что по их двору расхаживают немецкие солдаты. Кадка с солеными помидорами, стоявшая в сенях, была почти пуста. Видимо, не опасаясь перестрелки, солдаты закусывали свой шнапс трофейными соленьями. Иечка тогда еще не знала, что шнапс и соленые помидоры ставили вояк всех времен и народностей на общую политическую платформу. В щель блиндажа ей и сестрам было видно, как немец требует у матери продукты, называя «бутер» и «милк». Мать отвечала ему тоном, далеким от подобострастия, что доить ей некого, что из всей живности в доме только кот – она показала на пробегавшего мимо тощего котенка. Немец понял – осклабился, расхохотался.