Мальчик со шпагой. Владислав Крапивин

вот что. Безобразничаете, а потом еще жалуетесь родителям. Приезжайте, мол, заберите отсюда, а то как в тюрьме…

      – А кто жалуется? – насмешливо спросили из рядов.

      – Да есть такие… «Папа, приезжай, а то все плохо. На рыбалку нельзя, купаться нельзя…» А тонуть можно, я спрашиваю?

      Серёжа в первый миг почувствовал себя так же, как при стычке с «мушкетерами», когда они издевались над его сказкой. А потом стало ему тоскливо и очень одиноко. И уже ничего не боясь, он спросил:

      – Это вы про мое письмо говорите?

      – А что? – ответил директор. – Может быть, я говорю неправду?

      – Значит, вы его читали?!

      – Может быть, ты хочешь сказать, что я лгу? Я могу прочитать письмо на линейке.

      И тогда при напряженном молчании отрядов, в ясной вечерней тишине, когда не колышутся листья и флаги, все до единого человека услышали Серёжины слова:

      – Но ведь это подлость!

      – Понимаете, Алексей Борисович, я совсем не хотел нагрубить, – сказал Серёжа. – Ну нисколечко. Так получилось. Просто другого слова не нашлось. А он раскричался, конечно: «Хулиган, как ты смеешь! Раз тебе наши порядки не нравятся, убирайся из лагеря! Чтоб твоего духу здесь не было!» Ну, я сказал «хорошо» и ушел. С линейки ушел и хотел сразу на станцию идти, но уже поздно было, сумерки.

      – И страшновато, – добродушно уточнил Алексей Борисович.

      – Ну… да. Не потому, что вечер, я темноты не боюсь. Просто на станции стали бы спрашивать: куда один едешь ночью? В общем, я переночевал, а утром ушел. Хорошо, что чемодан был не на складе, а под кроватью: я его как раз взял со склада, чтобы рубашку сменить…

      – Никто не знал, что ты уходишь?

      – Я Димке сказал, чтобы предупредил всех. Я рано ушел, на рассвете…

      …На рассвете он проснулся, будто по сигналу. В окошке, за черными соснами, розовели клочковатые облака. Серёжа неслышно оделся, подхватил чемодан и курточку, отодвинул на окне марлевую занавеску и прыгнул на песок.

      Осторожно прошел он вдоль всего корпуса к самому крайнему окошку. У этого окошка, в палате шестого отряда, спал Димка.

      Оконные створки были распахнуты. Видно, утренний холодок донимал Димку, и он завернулся в одеяло по самую макушку. Торчал только затылок с пшеничными растрепанными волосами.

      – Дим, – позвал Серёжа и лег животом на подоконник.

      Димка не пошевелился, лишь волоски на затылке вроде бы насторожились, как маленькие антенны.

      – Ди-ма…

      Димка откинул одеяло и сел. Поморгал. И внимательно, будто и не спал, посмотрел на Серёжу.

      – Я ухожу. Домой уезжаю. Ты скажи вожатой… и всем, кому надо.

      – Насовсем уезжаешь? – шепотом спросил Димка.

      – Насовсем. Что ж теперь делать?

      – Правильно, – серьезно сказал Димка. – Только жалко… Костя уехал, ты тоже.

      – Что же теперь делать? – снова сказал Серёжа.

      – Я понимаю…

      – Я тебе письмо напишу, – пообещал Серёжа.

      Димка растянул в улыбке большие губы.

      – Ты длинное напиши, чтобы долго читать.