Украсть у президента. Владимир Гриньков

мужчина и женщина. Женщина будто стыдила, мужчина лениво матерился в ответ.

      – Кто? – спросил из-за двери молодой женский голос.

      – Мне нужна Мария Николаевна, – ответил Горецкий.

      – А вы кто? – спросила женщина, не делая попытки открыть дверь.

      – Мне бы Марию Николаевну, – просительно сказал Горецкий. – Я издалека приехал. Из Москвы.

      – Зачем? – насторожилась собеседница.

      – Я по поводу Вани. Ее сына.

      – А вы кто? – снова спросила женщина, и вдруг Горецкий догадался, что никакая эта женщина не молодая, как ему сначала показалось, и что это сама Мария Николаевна и есть.

      – Я друг Ивана, – соврал Горецкий. – У меня осталась вещь, которая Ивану принадлежала…

      Он не успел договорить, как дверь вдруг распахнулась, и он увидел перед собой низенькую и очень хрупкую женщину с совершенно седыми волосами и черными бездонными глазами, выплаканными досуха. Она всматривалась в лицо Горецкого, будто пыталась его узнать, распознать в нем человека, которого когда-то уже видела, когда еще был жив ее сын, и, наверное, признала, потому что он знал ее сына, и это все решило.

      – Вы ведь Мария Николаевна? – осторожно уточнил Горецкий.

      Она закивала часто-часто и вдруг шагнула к нему и прижалась. Она не плакала и ничего не говорила. Так она изливала ему свое одиночество. Горецкий осторожно обнял ее и старался не шевелиться, чтобы не мешать ей скорбеть, а сам тем временем окинул цепким взглядом убранство едва освещенной по-пенсионерски тусклой двадцатипятиваттной лампочкой. Старые вещи. Треснувшее зеркало. Ручка на туалетной двери оторвана и болтается. Некому прикрутить.

      – Вы знали моего Ваню? – жарким шепотом спросила женщина, заглядывая в лицо Горецкому.

      Он успел, к счастью, состроить печально-сочувственную гримасу.

      – Так точно! – ответил Горецкий. – Мы с вашим Иваном вместе служили. Друзьями были, можно сказать. А теперь вот я по делам службы оказался в Воронеже и решил вас навестить.

      Опустил руку в карман и достал перочинный нож с пластмассовыми накладками на рукоятке. По какому-то наитию Горецкий купил этот нож на вокзале при отъезде из Москвы.

      – Мне Иван его дал, – сказал Горецкий. – Незадолго перед тем…

      Он добавил скорби собственному взгляду.

      – И так у меня этот нож остался. Как напоминание о нем. Но я считаю, что эта вещь должна храниться у вас.

      Женщина взяла в руки нож осторожно, как святыню. Словно это были как минимум новообретенные мощи.

      – Спасибо! – сказала она, и у нее задрожали губы.

      Горецкий понял, что не прогадал с этим ножом. Вещь как пароль. Как пропуск в дом. Как ключик к сердцу.

      Мария Николаевна взяла Горецкого за руку, словно он был ее маленький сын, и повела в комнату. И здесь царил полумрак, потому что в четырехрожковой люстре горела одна-единственная тусклая лампочка, в свете которой с портрета на стене на Горецкого смотрел явно веселого нрава юноша, и Горецкий безошибочно «признал» в нем своего якобы сослуживца.

      – Да… Ваня… Каким я помню…

      Мария