Дневник. Чак Паланик

почему ему что-то нравится?

      Почему люди вообще что-то делают?

      Там, в галерее, под шпионским взглядом подруг, одна из картин наверняка была Питера, и Мисти сказала:

      – Ага. Покажи мне настоящее искусство.

      И Питер глотнул своего пива и вручил ей пластиковый стакан. Он сказал:

      – Помни. Ты обещала.

      Обеими руками он схватился за рваный подол своего свитера и приподнял. Так поднимается театральный занавес. Или паранджа. Из-под свитера показался тощий живот с дорожкой волос посредине. Потом пупок. Потом волосы разошлись вокруг двух розовых, еле видных сосков.

      Свитер скрыл лицо Питера и остановился. Один сосок торчал длинным острием, красный и весь в струпьях, пристал к старому свитеру с изнанки.

      – Видишь, – глухо сказал голос Питера, – брошь проколола мне сосок.

      Кто-то вскрикнул. Мисти оглянулась на подруг. Выронила пластиковый стакан, и на полу взорвалось пиво.

      Питер опустил свитер и сказал:

      – Ты обещала.

      Это была она.

      Ржавая булавка вонзилась в край одного соска, проколола мясо под ним и вышла с другой стороны. Кожа вокруг была измазана кровью, волоски слиплись от спекшихся бурых комьев.

      Это была Мисти. Это она кричала.

      – Каждый день я протыкаю его заново, – сказал Питер и наклонился за стаканом. – Чтобы каждый день чувствовать новую боль.

      Теперь она заметила, что свитер вокруг броши затвердел и потемнел от крови. И все-таки они в колледже искусств. Она видала чудиков и похлеще. Или нет?

      – Ты, – произнесла Мисти, – ты чокнутый. – То ли от шока, то ли от чего-то еще она рассмеялась: – Нет, честно! Ты мерзкий.

      Ее ноги в босоножках, липкие, забрызганные пивом.

      Кто знает, почему нам нравится то, что нам нравится?

      А Питер спросил:

      – Ты слышала о художнице по имени Мора Кинкейд? – Он покрутил брошь, та блеснула в дневном свете галереи. Потекла кровь. – Или о школе острова Уэйтенси?

      Почему мы делаем то, что мы делаем?

      Мисти оглянулась на подруг; те поднимали брови, готовые прийти на помощь.

      Мисти посмотрела на Питера и сказала:

      – Меня зовут Мисти, – и протянула руку.

      Медленно, не спуская с нее глаз, он поднял руку и расстегнул брошь. Его лицо сморщилось, все мышцы на секунду напряглись. Глаза будто стянуло морщинами, когда он вытащил длинную булавку из свитера. Из своей груди.

      Из твоей груди. Всю в твоей крови.

      Он с щелчком застегнул застежку и положил брошь Мисти на ладонь.

      И спросил:

      – Ну, хочешь выйти за меня?

      Он сказал это с вызовом, словно нарывался на драку, словно бросал ей перчатку. Словно брал ее на слабо. Или приглашал на дуэль. Его глаза охватили ее всю: волосы, грудь, ноги, руки, будто Мисти Клейнман – все, что будет у него до конца жизни.

      Дорогой, милый Питер, чувствуешь?

      И эта маленькая идиотка из трейлер-парка – она взяла брошь.

      3 июля

      Энджел говорит ей сжать руку в кулак.

      – Вытяни указательный палец, будто хочешь поковырять в носу.

      Он