Аркадия. Якопо Саннадзаро

его Матери-Геи. Подобным образом аборигены древнего Лация верили, что их предков, «дикарей, что по горным лесам в одиночку скитались, / Слил в единый народ и законы им дал» непосредственно Сатурн[6].

      Овидий, писавший тремя десятилетиями позже Вергилия, развил тему перехода от дикости к начаткам культуры. Один из крупных исследователей «аркадского мифа» в искусстве, американский искусствовед Эрвин Панофски считает трактовки Аркадии у обоих великих поэтов Августовой поры полемическими по отношению друг к другу: Вергилий, по его мнению, изображает ее сколь возможно более благожелательно, а Овидий, напротив, не видит в ней ничего, кроме дикости[7]. Как представляется мне, здесь мы имеем дело не с полемикой – младший поэт разрабатывает аркадскую тему, не повторяя старшего, но учитывая все, что им сказано:

      Не был еще и Юпитер рожден, и луна не являлась,

      А уж аркадский народ жил на Аркадской земле.

      Жили они как зверье и работать еще не умели:

      Грубым был этот люд и неискусным еще.

      Домом была им листва, вместо хлеба питались травою,

      Нектаром был им глоток черпнутой горстью воды.

      (…) Жили под небом открытым они, а нагими телами

      Были готовы сносить ливни, и ветер, и зной.

      Напоминают о том нам теперь обнаженные люди

      И о старинных они нравах минувших гласят[8].

      В этом фрагменте «Фаст» я, в отличие от Панофски, не вижу никакой сгущенной тенденциозности. Не менее дикими Вергилий устами Эвандра описывает автохтонов Альбы в их первоначальном состоянии, до благотворного влияния Сатурна:

      Племя первых людей из дубовых стволов тут возникло.

      Дикие нравом, они ни быков запрягать не умели,

      Ни запасаться ничем, ни беречь того, что добыто:

      Ветви давали порой да охота им скудную пищу[9].

      Я сказал бы, что аркадяне у Овидия представляют исторического человека как такового, в его первом и последнем пределе. Первый факт истории «железного века» у Овидия – нечестивый и зверский поступок аркадского царя Ликаона, сына Пеласга; рассказ о Ликаоне помещен в самом начале «Метаморфоз»[10]. Опыт человеческого зла и страстей как бы начинается в Аркадии; но зато в ней сам Громовержец, царь богов, является между людьми как один из них. А в «Фастах» у того же Овидия сама Аркадия, устами ве́щей Карменты, дает предсказания о высшей, конечной цели истории – собирании мира под мудрой волей римлян. Между этими полюсами загорается дуга исторического мифа.

      Овидий, проводя свою линию, имеет перед собой уже готовую идею, данную Вергилием в «Энеиде». Вергилий работал над этой темой в течение всего творческого пути; в «Энеиде» мы видим лишь конечный пункт его аркадского путешествия, начатого в самом первом стихотворном цикле – «Буколиках». Уже там Аркадия сближается с Италией, только не в глубинах незапамятной древности и без прицела на исторические обобщения, а очень просто и непосредственно. Аркадия

6

Энеида, VIII, 321–322 (здесь и далее пер. С. Шервинского).

7

Панофски, Эрвин. Et in Arcadia ego: Пуссен и элегическая традиция // Панофски Э. Смысл и толкование изобразительного искусства. СПб., 1999, с. 335 и сл.

8

Фасты, II, Луперкалии, 15 февраля, 289–294, 299–303.

9

Энеида, VIII, 315–318 (здесь и далее пер. С. Ошерова).

10

Овидий, Метаморфозы, I, 163 и сл.