Человек эпохи Возрождения (сборник). Максим Осипов

лотерею. Объясняю: никакая это не лотерея, берут молодых, с высшим образованием, американцы – не дураки. Иногда возьмут, конечно, старушку какую-нибудь для вида. Надо понимать, как делаются дела.

      Так или эдак – первый шаг совершен, он тут. Необходимо теперь шевелиться, двигаться.

      – Читайте газеты, разные. Очень важно, какие вы газеты читаете. Наша цивилизация – проект в первую очередь финансовый и правовой. Приобщайтесь к проблемам, образовывайтесь. А не то будете жить, не знаю, как в санатории.

      Он, впрочем, уже в санатории – у Марго.

      Неуверенно говорит:

      – Нам подбрасывают газету какую-то. В целлофане.

      Представляю себе. Нет, серьезно.

      – Не хотите же вы быть неудачником, маргиналом. Извиняюсь за каламбур.

      Машет рукой: согласен быть кем угодно. Лишь бы – быть.

      – Сейчас меня как бы нет.

      Романтизм. Глупости. Мы все – есть.

      Чем Матвей собирается зарабатывать? – Нет идей. – Когда нет идей в восемнадцать лет, то идут в медицину или в юриспруденцию. Но Матвею – сколько уже? – Двадцать шесть.

      Рекомендую пока что вести дневник. Ставить перед собой цели, фиксировать их достижение. О чувствах писать не надо, чувства неинтересны, они одинаковые у всех. Говорю как специалист.

      Матвей, оказывается, уже записывает кое-что. Для себя теперь дневники не ведут, мужчины особенно. Он – что же, думает стать писателем? Ему и эту тему не хочется развивать. Странный молодой человек. Разумеется, у такого отца не мог получиться нормальный сын.

* * *

      Впервые я оказался в их ленинградской квартире году в семьдесят седьмом по случайному, в общем-то, поводу: одной девице, существу во всех отношениях легкомысленному, понадобился какой-то отзыв, что ли, или рецензия – сроки пропущены, самой заниматься бумажками невмоготу, попросила меня.

      Почему домой? – Он дома работает.

      Хозяин – попробуем обойтись без имени – усадил меня в кресло, уселся сам. Нестарый еще человек, но с претензией на эдакую благородную ветхость.

      – Дайте-ка, – протянул руку, пальцы длинные, без колец.

      Я подал бумаги, он стал читать. Одну ногу обвил другой, винтом. Я так никогда не умел.

      Много старых вещей, интеллигентный питерский дом. Темно-красный Ромэн Ролан, коричневый Бунин, зеленый Чехов, серенький Достоевский. Их двойники так и ездят за мной в коробках – после второго-третьего запаковывания я их не доставал.

      Дочитал, вздыхает:

      – Я этого не подпишу.

      – Почему? – спрашиваю.

      В конце концов, не мои бумажки.

      – Боюсь.

      – А чего вы боитесь?

      Он пососал дужку очков.

      – Как вам сказать?.. Всего боюсь.

      Этот случай убедил меня лишь в одном: профессиональным стукачом он не был. А ходили такие слухи.

* * *

      Кофе, что ли, попить? У меня как-то нет ничего. А Матвей и не голоден. Я рассказываю ему про первую встречу с его отцом. Опускаю, конечно, некоторые детали.

      – Теперь он уже так не может, – про ноги.

      Понятное