На берегах Невы. На берегах Сены. Ирина Одоевцева

я не перестаю. Я кружусь от восторга, захлестывающего меня.

      – Вы скоро будете знаменитой, – повторяю я нараспев.

      – Господи! – вздыхает Гумилев. – Как вас унять?

      И вдруг он, подойдя ко мне, двумя руками берет меня за талию. Мне кажется, что он хочет кружиться и танцевать со мной. Но ноги мои уже не касаются пола. Я в воздухе. Он поднимает меня. И вот я уже сижу на шкафу, и он притворно строго говорит, грозя мне пальцем:

      – Сидите тут тихо. Совсем тихо. Мне надо докончить перевод. Не мешайте мне.

      Я сижу в полном недоумении на шкафу, свесив ноги. Что же это такое?

      Гумилев, посадив меня на шкаф, поворачивается ко мне спиной и возвращается к столу. Он сбрасывает мою сирень на пол – и раскладывает перед собой толстую рукопись. Что же это такое в самом деле?

      Сидеть на шкафу неудобно. Паша, по-видимому, никогда не вытирает пыль на шкафу, и он оброс ею, как мохом. От пыли и от обиды щекочет в носу. Но я молчу. Я выдерживаю характер.

      Страницы рукописи шуршат. Красный карандаш в руке Гумилева делает пометки на полях. Гумилев молча перелистывает рукопись. Он ни разу даже не повернул головы, не взглянул на меня.

      Я не выдерживаю:

      – Николай Степанович. Меня ждут дома!

      Гумилев вздрагивает, как от неожиданности, и вот уже он стоит передо мною.

      – Ради Бога, простите! Я совсем забыл. Мне казалось, что вы давно ушли.

      Притворяется он или действительно забыл обо мне? В обоих случаях обидно, во втором даже еще обиднее.

      Он осторожно снимает меня со шкафа.

      Мое платье и руки перепачканы пылью. Он достает щетку:

      – Почиститесь. Или давайте лучше я.

      Но я отстраняю щетку. Я слишком оскорблена.

      – Не надо. Я спешу. И так пойду. – Я натягиваю перчатки на запыленные руки. Молча. С видом оскорбленного достоинства.

      – Неужели вы сердитесь?

      Я поднимаю с пола сирень. Иду на кухню.

      – Нисколько не сержусь. Мне надо домой, – говорю я сдержанно и холодно.

      Глупо показывать обиду, да он все равно не поймет.

      Но он, кажется, понимает.

      Он достает с полки большой мешок.

      – Вот возьмите. Я приготовил для вас. Тут двадцать селедок из академического пайка. На хлеб выменяете.

      От селедок я не отказываюсь. Селедки действительно можно выменять на хлеб. Или на сахар. Пригодятся. Еще как пригодятся.

      – Спасибо, – говорю я так же холодно. И беру мешок с селедками и мой полузавядший букет сирени.

      Гумилев открывает передо мной кухонную дверь.

      – Не сердитесь. И помните, вы действительно скоро будете знамениты.

      Я иду домой. Мешок с селедками очень тяжелый и оттягивает руки. Нести его и сирень неудобно. Бросить сирень? Но я прижимаю ее к груди, придерживая подбородком. И улыбаюсь мечте о будущей славе.

      Нет, я не предчувствую, не догадываюсь, что предсказание Гумилева «вы скоро будете знаменитой» действительно исполнится не когда-нибудь там, а молниеносно скоро…

      Как это ни странно, меня «открыл» не мой учитель Гумилев, а Георгий Иванов. Произошло это важное в моей жизни событие