На берегах Невы. На берегах Сены. Ирина Одоевцева

она. Она была одной из тех возвышенно настроенных интеллигенток-энтузиасток, всей душой преданных своему делу, – их было немало в начале революции. Гумилев улыбался.

      – Я очень рад, что детям у вас хорошо. Я собираюсь привести вам мою дочку – Леночку.

      – Леночку? Вы шутите, Николай Степанович? Вы хотите отдать Леночку в детдом? Я правильно поняла?

      – Совершенно правильно. Я хочу отдать Леночку вам.

      Она всплеснула руками:

      – Но это невозможно. Господи!..

      – Почему? Вы ведь сами сейчас говорили, что детям у вас прекрасно.

      – Да, но каким детям? Найденным на улице, детям пьяниц, воров, проституток. Мы стараемся для них все сделать. Но Леночка ведь ваша дочь.

      – Ну и что из этого? Она такая же, как и остальные. Я уверен, что ей будет очень хорошо у вас.

      – Николай Степанович, не делайте этого! Я сама мать, – взмолилась она. – Заклинаю вас!

      Но Гумилев только упрямо покачал головой:

      – Я уже принял решение. Завтра же я привезу вам Леночку.

      И на следующий день дочь Гумилева оказалась в детдоме.

      Передавая мне этот разговор, Гумилев недоумевал:

      – Как глубоки буржуазные предрассудки. Раз детям хорошо в детдоме, то и Леночке там будет хорошо. Смешно не пользоваться немногими удобствами, предоставленными нам. Тогда и хлеб и сахар по карточке брать нельзя – от большевиков.

      Был ли Гумилев таким эгоистом? Таким бессердечным, жестоким, каким казался?

      Нет, конечно, нет!

      Он был добр, великодушен, даже чувствителен. И свою дочку Леночку очень любил. Он уже мечтал, как он будет с ней гулять и читать ей стихи, когда она подрастет.

      – Она будет – я уверен – умненькая, хорошенькая и милая. А когда она влюбится и захочет выходить замуж, – говорил он со смехом, – я непременно буду ее ревновать и мучиться, как будто она мне изменила. Да, отцы ведь всегда ревнуют своих дочерей – так уж мир устроен.

      Он никогда не проходил мимо нищего, не подав ему. Его холод, жестокость и бессердечие были напускными. Он ими защищался как щитом.

      – Позволь себе только быть добрым и слабым, сразу все бросятся тебе на горло и загрызут. Как раненого волка грызут и сжирают братья-волки, так и братья-писатели. Нравы у волков и писателей одинаковые.

      – Но вы ведь – я знаю – очень добры, Николай Степанович, – говорила я.

      – Добр? – Гумилев пожимал плечами. – Возможно, если бы я распустил себя, то был бы добр. Но я себе этого не позволяю. Будешь добрым – растаешь, как масло на солнце, и поминай как звали поэта, воина и путешественника. Доброта не мужское качество. Ее надо стыдиться, как слабости. И предоставить ее женщинам.

      Гумилев действительно стыдился не только своей доброты, но и своей слабости. От природы у него было слабое здоровье и довольно слабая воля. Но он в этом не сознавался никому, даже себе.

      – Я никогда не устаю, – уверял он. – Никогда.

      Но стоило ему вернуться домой, как он надевал войлочные туфли и садился в кресло, бледный, в полном изнеможении.

      Этого