На берегах Невы. На берегах Сены. Ирина Одоевцева

тягостное молчание. Всем неловко. Гумилев старается спасти положение.

      – Ты опоздал, Жоржик. Мы здесь с Борисом Николаевичем слушали без тебя стихи, – и как утопающий хватается за соломинку, – может быть, послушаем еще?

      Георгию Иванову, по-видимому, не очень хочется слушать стихи. Но он соглашается.

      – Отлично. С удовольствием. Стихи Николая Авдеевича и Всеволода Александровича я, впрочем, и сам могу наизусть прочитать. А вот твою ученицу, – он кивает мне, улыбаясь, – еще ни разу слышать не пришлось.

      Я холодею от страха. Неужели же мне еще придется читать?

      – Прочтите что-нибудь, – говорит Гумилев.

      Но я решительно не знаю что. Я растерянно моргаю. И ничего не могу вспомнить.

      Гумилев недоволен. Он стучит папиросой по крышке своего черепахового портсигара. Он терпеть не может, когда поэты ломаются.

      – У вас же так много стихов. Какое-нибудь. Все равно какое.

      Но я продолжаю молчать.

      – Ну хотя бы, – уже раздраженно говорит он, – хотя бы эту вашу «Балладу о толченом стекле».

      Балладу? Неужели он хочет, чтобы я прочла ее? Ведь я написала ее еще в октябре. Я была уверена, что мне наконец удалось сочинить что-то стоящее, что-то свое. Я принесла ее Гумилеву чисто переписанной. Но он, прочитав ее, нахмурился:

      – Что ж? Очень хорошо. Только сейчас никому не нужно. Никому не понравится. Большие, эпические вещи сейчас ни к чему. Больше семи строф современный читатель не воспринимает. Сейчас нужна лирика, и только лирика. А жаль – ваша баллада совсем недурна. И оригинальна. Давайте ее сюда. Уложим ее в братскую могилу неудачников. – И он спрятал мою балладу в толстую папку своих забракованных им самим стихов. Это было в октябре. И с тех пор он ни разу не вспоминал о ней.

      – Если не помните наизусть, я принесу вам рукопись, – предлагает он.

      – Нет, я помню.

      И я не задумываясь начинаю решительно:

      Баллада о толченом стекле

      Солдат пришел к себе домой,

      Считает барыши…

      Я произношу громко и отчетливо каждое слово. Я так переволновалась, не зная, какие стихи прочесть, что сейчас чувствую себя почти спокойно.

      Гумилев слушает с благодушно-снисходительной улыбкой. И значит, все в порядке.

      …Настала ночь.

      Взошла луна.

      Солдат ложится спать.

      Как гроб, тверда и холодна

      Двуспальная кровать…

      Гумилев продолжает все так же благодушно, снисходительно улыбаться, и я решаюсь взглянуть на Георгия Иванова.

      Он тоже слушает. Но совсем иначе. Без снисходительной улыбки. Он смотрит на меня во все глаза, с острым, колючим любопытством. Наверно, хочет разглядеть и запомнить «ученицу Гумилева» во всех подробностях. И завтра же начнет высмеивать мой бант, мои веснушки, мою картавость и, главное, мою злосчастную балладу. Зачем только Гумилев заставил меня читать ее? Ведь он сам предупреждал меня:

      – Бойтесь попасть на зубок Георгию Иванову – съест!

      И вот сам отдал меня на съедение ему.

      Мне