Обезьяна приходит за своим черепом. Юрий Домбровский

обезьяньих харь, которым, верно, позавидовал бы и строитель собора Парижской Богоматери.

      Последние пять лет отец сидел в кабинете и писал книгу, в которой был подытожен сорокалетний опыт его исследований.

      Когда вышел шестой выпуск второго тома, Оксфордский университет преподнес отцу докторскую мантию.

      После выхода третьего тома его выбрали в члены Академии наук СССР.

      Книга называлась «История раннего палеолита в свете антропологии (к вопросу о единстве происхождения современных человеческих рас)». Книга имела мировой успех, и в 1933 году один экземпляр ее был сожжен в Берлине.

      Узнав об этом, отец потер руки и продекламировал:

      Я не бежал, я не отвел глаза

      От пасти окровавленного гада

      И от земли, усеянной костями

      Вокруг его пустынного жилья.

      Но костер в Берлине не был еще исчерпывающим ответом.

      Чудовище выжидало и собиралось с мыслями.

      В следующем году в журнале «Фольк унд расе» появилась статья некоего Кенига «О черном кабинете профессора Мезонье, или Чудеса френологии». Автор ее уже был достаточно известен отцу по другим статьям в том же журнале. Все они касались вопросов расы и крови, и пока позиция отца не была еще вполне ясна (а ясна она стала только после выхода его последней книги), его имя не появлялось иначе как в сопровождении эпитетов: «уважаемый», «высокочтимый» и «многоученый». Кениг любил двухсложные, гомеровские эпитеты и щедро награждал ими отца.

      Но, читая его статьи, отец качал головой и хмурился.

      Кенигу никак нельзя было отказать в ловкости и в каком-то странном, изощренном таланте искажать все, до чего он дотрагивался. Под его пером лгало все. Цитаты, которые он приводил в невероятном количестве, часто даже не извращая их – для этого ему достаточно было просто отсечь начало или конец фразы, – цифры, статистические данные. Он брал отдельные куски текста из разных мест, сталкивал их, пересыпал восклицательными и вопросительными знаками, и вот они превращались в абракадабру, бессмыслицу, начинали противоречить друг другу. А мысли-то были правильные и хорошие.

      У Кенига Гете становился расистом, Клейст приветствовал Гитлера, Рудольф Вирхов говорил о пользе стерилизации.

      В тот год на книжном рынке Европы усиленно шел Чехов. Кениг добрался до него, выписал монолог фон Корена из «Дуэли» и поместил его в статье «Великий русский новеллист об охране чести и крови нации». Дураки читали и разевали рты.

      Пока это были довольно невинные упражнения, рассчитанные не так на человеческую глупость, как на примитивное невежество. Но вот в одной из своих статей Кениг назвал себя учеником и продолжателем высокочтимого, высокоавторитетного профессора Мезонье. В этой же статье, несколькими страницами ниже, он уже прямо заявлял о своей многолетней работе в стенах института. Это озадачило отца.

      И статья была наглая, и никакого Кенига отец не помнил.

      Он написал ответ, в котором с достаточной ясностью