Камерные гарики. Игорь Губерман

on>

      ОБГУСЕВШИЕ ЛЕБЕДИ

      Благодарю тебя, Создатель,

      что сшит не юбочно, а брючно,

      что многих дам я был приятель,

      но уходил благополучно.

      Благодарю тебя, Творец,

      за то, что думать стал я рано,

      за то, что к водке огурец

      ты посылал мне постоянно.

      Благодарю тебя, Всевышний,

      за все, к чему я привязался,

      за то, что я ни разу лишний

      в кругу друзей не оказался.

      И за тюрьму благодарю,

      она во благо мне явилась,

      она разбила жизнь мою

      на разных две, что тоже милость.

      И одному тебе спасибо,

      что держишь меру тьмы и света,

      что в мире дьявольски красиво

      и мне доступно видеть это.

      ВСТУПЛЕНИЕ 1-е

      Прекрасна улица Тверская,

      где часовая мастерская.

      Там двадцать пять евреев лысых

      сидят – от жизни не зависят.

      Вокруг общественность бежит,

      и суета сует кружит;

      гниют и рушатся режимы,

      вожди летят неудержимо;

      а эти белые халаты

      невозмутимы, как прелаты,

      в апофеозе постоянства

      среди кишащего пространства.

      На верстаки носы нависли,

      в глазах – монокли,

      в пальцах – мысли;

      среди пружин и корпусов,

      давно лишившись волосов,

      сидят незыблемо и вечно,

      поскольку Время – бесконечно.

      ВСТУПЛЕНИЕ 2-е

      В деревне, где крупа пшено

      растет в полях зеленым просом,

      где пользой ценится гавно,

      а чресла хряков – опоросом,

      я не бывал.

      Разгул садов,

      где вслед за цветом – завязь следом

      и зрелой тяжестью плодов

      грузнеют ветви,

      мне неведом.

      Далеких стран, чужих людей,

      иных обычаев и веры,

      воров, мыслителей, блядей,

      пустыни, горы, интерьеры

      я не видал.

      Морей рассол

      не мыл мне душу на просторе;

      мне тачкой каторжника – стол

      в несвежей городской конторе.

      Но вечерами я пишу

      в тетрадь стихи,

      то мглой, то пылью

      дышу,

      и мирозданья шум

      гудит во мне, пугая Цилю.

      Пишу для счастья, не для славы,

      бумага держит, как магнит,

      летит перо, скрипят суставы,

      душа мерцает и звенит.

      И что сравнится с мигом этим,

      когда порыв уже затих

      и строки сохнут? Вялый ветер,

      нездешний ветер сушит их.

      БЕЛЕЕТ ПАРУС ОДИНОКИЙ

      Это жуткая работа!

      Ветер воет и гремит,

      два еврея тянут шкоты,

      как один антисемит.

* * *

      А на море, а на море!

      Волны ходят за кормой,

      жарко Леве, потно Боре,

      очень хочется домой.

* * *

      Но летит из урагана

      черный флаг и паруса:

      восемь Шмулей, два Натана,

      у форштевня Исаак.

* * *

      И ни Бога нет, ни черта!

      Сшиты снасти из портьер;

      яркий сурик вдоль по борту:

      «ФИМА ФИШМАН,

      ФЛИБУСТЬЕР».

* * *

      Выступаем! Выступаем!

      Вся команда на ногах,

      и написано «ЛЕ ХАИМ»

      на спасательных кругах.

* * *

      К нападенью все готово!

      На борту ажиотаж:

      – Это ж Берчик! Это ж Лева!

      – Отмените абордаж!

* * *

      – Боже, Лева! Боже, Боря!

      – Зай гезунд! – кричит фрегат;

      а над лодкой в пене моря

      ослепительный плакат:

* * *

      «Наименьшие затраты!

      Можно каждому везде!

      Страхование пиратов

      от пожара на воде».

* * *

      И опять летят, как пули,

      сами дуют в паруса

      застрахованные Шмули,

      обнадеженный