И вспыхнет пламя. Сьюзен Коллинз

он вспоминает.

      – Почему я весь мокрый?

      – Никак не могла растолкать. Знаешь, если тебе так нужна мамочка, в следующий раз проси Пита…

      – О чем меня надо просить?

      От одного только звука знакомого голоса у меня в животе сжимается неприятный комок из печали, стыда и страха. И желания. Да, я почти готова признаться, хотя бы перед собой, вот только другие чувства все же сильнее.

      Пит подходит к столу. Под солнечным светом, пролившимся из окна, на его белокурых волосах искрятся снежинки. Этот сильный, полный здоровья человек совсем не похож на голодного и больного юношу, которого я видела на арене. Он даже почти не прихрамывает. Опустив на стол буханку свежего теплого хлеба, Пит протягивает Хеймитчу руку.

      – Разбудить меня без радикальных мер, грозящих воспалением легких, – ворчит тот, передавая нож.

      Потом избавляется от грязной рубашки, продемонстрировав нам засаленную майку.

      Пит улыбается, ополаскивает нож самогоном из бутылки, которую нашел на полу, и режет хлеб. Все это время он аккуратно снабжал нас горячей выпечкой. Я охочусь. Он возится с тестом. Хеймитч пьянствует. Каждый нашел чем заняться, только бы не вспоминать о Голодных играх. Уже протянув хозяину горбушку, Пит наконец обращает внимание на меня.

      – Угощайся.

      – Нет, я поела в Котле. Но все равно спасибо.

      Голос будто бы и не мой, обезличенный. И так всякий раз, когда я пытаюсь заговорить с ним – с тех самых пор, как от нас отвернулись камеры, снимавшие благополучное возвращение победителей.

      – Пожалуйста, – натянуто отвечает он.

      Хеймитч наугад бросает рубашку в кучу хлама.

      – Бррр. Придется здорово над вами поработать перед выступлением.

      И он, разумеется, прав. Публика ожидает увидеть двух голубков, победивших в Голодных играх, а не людей, которые без усилия не могут посмотреть в глаза друг другу. Но я отвечаю только:

      – Помойся, Хеймитч.

      И, спрыгнув с окна, отправляюсь через лужайку к дому.

      Снег уже начинает укрывать землю, и за моей спиной остается цепочка следов. У парадного входа я задерживаюсь, отряхиваю дорогие туфли, а потом вхожу. Мама целые сутки готовилась, чтобы все безупречно выглядело перед камерами. Пожалуй, лучше не следить на сияющем чистотой полу. Стоит мне появиться, как откуда-то выныривает мама и жестом просит замереть.

      – Не волнуйся, уже разуваюсь, – говорю я, оставляя туфли на коврике.

      Она издает непонятный хриплый смешок и снимает с моего плеча охотничью сумку с покупками.

      – Подумаешь, просто снег. Хорошо погуляла?

      – Погуляла? – Ей известно, что я всю ночь провела в лесу. Тут мне в глаза бросается фигура в дверном проеме. За маминой спиной стоит мужчина в идеально сшитом костюме, с подправленными ножом хирурга чертами лица. С первой секунды ясно: он из Капитолия. Что-то не так. – Правильнее сказать, покаталась. Там ужасно скользко.

      – К тебе пришли, – говорит мама.

      Лицо у нее совершенно бледное, в голосе слышится