Стальное колечко (сборник). Константин Паустовский

казалось ее одиночество на громадном зеленеющем небе.

      Ночное чаепитие меня не удивило, – давно я заметил, что северным летом люди долго не спят. И сейчас за окном, у калитки соседнего дома, стояли две девушки и, обнявшись, смотрели на тусклое озеро. Как всегда бывает белой ночью, лица девушек казались бледными от волнения, печальными и красивыми.

      – Ленинградские это комсомолки, – сказала старуха. – Дочери капитанов. На лето всегда приезжают.

      Старик сидел с закрытыми глазами и молчал, как будто прислушивался. Потом он открыл глаза и вздохнул.

      – Ведет! – сказал он горестно. – Прости, бабушка, меня, дурака, за докуку.

      Лестница скрипела. По ней тяжело подымались люди. Без стука вошел человек, стриженный бобриком. За ним шел вихрастый озабоченный милиционер – тот, что удил рыбу на пристани. Человек, стриженный бобриком, кивнул на старика.

      – А ну, давай, дед, – сурово сказал милиционер, – давай выясняй свою личность! Налаживай документы!

      – Личность моя простая, – ответил старик, – только рассказывать долго. Садись, слушай.

      – Ты поскорей! – сказал милиционер. – Сидеть мне некогда, надо тебя в отделение представить.

      – В отделение, родимый, мы завсегда с тобой успеем, в отделении разговор короткий, не с кем душу отвести. Мне седьмой десяток пошел, помру я не нынче завтра на чужом дворе. Значит, должен ты меня вытерпеть.

      – Ну, давай, – согласился милиционер. – Только не путай!

      – Зачем путать! Жизнь моя чистая, ее не запутаешь. Все мы, Федосьевы, были со стародавних времен ямщики да певуны. Дед мой Прохор был великий певец, по всему тракту от Пскова до Новгорода голос свой пропел, проплакал. Голос беречь надо, он не зря человеку даден, и дед мой берег, да не уберег – сорвался. Может, знаешь иль нет, жил у нас в Псковской губернии знаменитый земляк Александр Сергеевич, поэт Пушкин.

      Милиционер ухмыльнулся:

      – Еще бы не знать-то!

      – Из-за него дед голос свой и сорвал. Встретились они на ярмарке, в Святогорском монастыре. Дед пел. Пушкин слушал. Потом пошли они в питейное заведение и просидели до ночи. Об чем гуторили, никому не известно, только дед вернулся веселый, как хмельной, хоть вина почти и не пил. Говорил потом бабке: «От слов и от смеха его я захмелел, Настюшка, – такой красоты слова – лучше всякой моей песни». Была у деда одна песня, очень ее Пушкин уважал.

      Старик помолчал и вдруг запел звенящим томительным голосом:

      Эх, по белым полям, по широким

      Наши слезы снежком замело!

      Девушки подошли к окну и, обнявшись, слушали. Милиционер осторожно сел на скамью.

      – Да, – вздохнул старик, – многие времена прошли, умер дед столетним стариком и песню ту велел петь своим сыновьям и внукам. Однако не про то я говорю. Раз зимой будят деда ночью, стучат в оконце, велят запрягать по спешной казенной надобности. Вышел дед с крыльца, видит – полно жандармов, ходят, звенят тесаками. Ну, думает, опять везти каторжан. Однако нет никаких арестантов, а на санях черный гроб лежит, веревками увязан. Кого же это, думает, и в могилу, страдальца, в