Человек из ресторана. Иван Шмелев

черную в середку.

      – Да уж знаю! – И опять с барышнями по-своему, а те улыбаются. – Будет с гвоздикой.

      И посвистывает. Роскошный букет нарезали, на проволочки навертели, распушили, а красную-то растрепали на лепестки и внутри пересыпали. И вышел белый. А черная гвоздика, как глаз, из середки глядит. Лентами с серебром перехватил – и в бант. Потом поднес лампочку на шнурке к стеклянному шкафу и кричит;

      – Наденька, выберите на вкус… Нюточка!..

      Стали они спорить. Одна трубку с серебряной змейкой указывает, а другая не желает.

      – Им, – говорит, – Фрина[3] лучше… Я его знаю вкус.

      А немец и разговаривать не стал.

      – Змею – ото артистке, а тут Фрина лучше, раз в ресторане…

      И вытащил из шкафчика. Почему Фрина – неизвестно, а просто женская фигурка вершков восьми, руки за голову, и все так, без прикрытия. Букет ей в руки, за голову, закрепил во вставочку, и вышло удобно в руках держать за ножки. Потом на ленты духами спрыснул и в станок, в картон поместил.

      – Осторожней, пожалуйста… И скажите, что Любочка. Но помните…

      Сам даже дверь отворил.

      Только я наверх внес, сейчас Игнатий Елисеич подлетел, букет вытянул и на руку от себя отставил. И языком щелкнул, как фигурку увидал.

      – Вот так штучка! – И пальцем пощекотал.

      Очень все удивлялись и посмеялись. Потом через всю белую залу для обращения внимания понес. Встал перед Иваном Николаевичем, а букет на отлете держит. Очень красиво вышло. А тот ему:

      – Дайте на стол! – даже строго сказал и платочком обтерся.

      Очень им букет понравился, и директор хвалил. А тот все:

      – Вот мой вкус! Очень великолепно?

      – Очень, – говорит, – хорошо, но она как взглянет… Она от нас в театр все собирается…

      – Пустяки… – И пальцами пощелкали.

      А тут пришел офицер и занял соседний столик, саблей загремел. Оркестр играет номер, а барышни уж заметили, конечно, букет и поглядывают. Не случалось этого у нас раньше. Ну, в кабинетах бывали подношения разным, а теперь прямо как на театре. А Капулади и не глядит. Водит палочкой, как со сна. Конечно, ему бы поскорей программу выполнить и фундамент заложить. А барышня Гуттелет такая бледная и усталая смычочком водит, как во сне. А офицер вытащил из-за борта стеклышко, встряхнул и вставил в глаз. Отвалился на стуле и на оркестр устремил в пункт, где она в черном платье с кружевами и голыми руками сидела.

      Уж видно, на что смотрит. Вот, думаю, и еще любитель. Много их у нас. Почти все любители. А он вдруг меня стеклышком:

      – Вот что, гм…

      Вижу, будто ему не по себе, что я им в глаза смотрю, а сам о них думаю. Точно мы друг друга насквозь видим.

      – Это, – говорит, – давно этот оркестр играет? – И глаза отвел.

      А я уж понимаю, что не это ему знать надо. Я их всех хорошо знаю, – все больше обходом начинают.

      – Так точно, – говорю. – Третий год…

      Как не знает… И раньше бывал у нас. Знает, отлично знает.

      – А-а-а… – А потом вдруг и перевел: – Кто эта, справа там от середки, худенькая, черненькая?

      Вот

3

Древнегреческая гетера, любовница скульптора Праксителя; позолоченная статуя обнаженной Фрины была установлена, по ее повелению, в Дельфах.