Гарики предпоследние. Штрихи к портрету (сборник). Игорь Губерман

был разбужен декабристами.

* * *

      Деревья сумрачно растут,

      могилы тесно окружив,

      я совершил кощунство тут,

      журчаньем празднуя, что жив.

* * *

      Память наша густо поросла

      дырами на месте стыдных бед,

      в ней уже сегодня без числа

      разных неслучившихся побед.

* * *

      Хотя надежд у нас избыточно,

      еще прибавится и впредь;

      что большинство из них несбыточно,

      нам наплевать и растереть.

* * *

      Ни к астрологии, ни к хиромантии

      я не кидаюсь, надеясь на фарт,

      сердце стучит, как часы без гарантии,

      это верней и цыганок, и карт.

* * *

      Направляясь в мир иной

      с чинной непоспешностью,

      я плетусь туда хмельной

      и с помятой внешностью.

* * *

      Живу я пассивно и вяло,

      за что не сужу себя строго:

      я дал человечеству мало,

      однако и взял я немного.

* * *

      Да, был и бабник я, и пьяница,

      и враг любого воздержания,

      зато желающим останется

      дурной пример для подражания

* * *

      Умрут со мной

      мечты мои немые,

      лишь там я утолю свои пылания,

      где даже параллельные прямые

      сойдутся, обезумев от желания.

* * *

      Ждут меня, безусловно, в аду

      за влечение к каждой прелестнице,

      но, возможно, я в рай попаду

      по пожарной какой-нибудь лестнице.

* * *

      Ничуть не думаю о том,

      как вид мой злобу в ком-то будит;

      потом умру я, а потом

      любить меня престижно будет.

* * *

      Я не улучшусь, и поздно пытаться,

      сыграна пьеса, течет эпилог,

      раньше я портил себе репутацию,

      нынче я порчу себе некролог.

* * *

      Еще совсем уже немножко,

      и на означившемся сроке

      земля покроет, как обложка,

      во мне оставшиеся строки.

      Штрихи к портрету

      Памяти Тоника Эйделъмана

      Часть первая

      Не знаю, когда я допишу эту книгу про Вас, уважаемый Николай Александрович, но начать ее я должен непременно здесь и сейчас. Пока восемьдесят четвертый год на дворе, пока мы с Вами ровесники. Мне сейчас сорок восемь, почти столько же было Вам, когда ранней весной тридцать восьмого года Вас расстреляли на грязном утоптанном снегу возле лагерного поселка Чибью. Там теперь большой и шумный город Ухта, и только редкие старики помнят отчетливо (хотя и вспоминают неохотно), ценою жизни скольких зэков поднялся этот город, ныне беспамятно прозябающий на костях.

      Не знаю, как другие, но я уверен, что умершие где-то существуют. Они лишены возможности вмешиваться в жизнь живых, но наблюдать ее могут наверняка. Наша память – источник их существования. Именно поэтому, мне кажется, люди так боятся одиночества – словно знают, что одиночество при жизни обрекает их на небытие после смерти. Не отсюда ли отчасти наша жажда продлиться в детях? И желание иметь близких. И тоска по друзьям, если их нет. Впрочем, незачем развивать эту тему – Вы ведь знаете, о чем я говорю. Вас-то