Журавленок и молнии. Владислав Крапивин

от отца перепало. С дежурства вернулся злющий, с мамкой поспорил…

      – Значит, ты из-за отца сбежал? – сразу пожалев Горьку, спросил Журка.

      – Не… Сегодня из-за другого. Меня хотели расстрелять.

      Расстреливают обычно на рассвете. Так написано в книжках. Но рассвет начинался рано, и, когда за Горькой пришли конвоиры, солнце стояло уже высоко.

      Горька проснулся от долгого, но осторожного стука по стеклу. Увидел в окне головы братьев Лавенковых и все вспомнил. Он понуро, но быстро натянул брюки и рубашку, сунул ноги в растоптанные полуботинки, которые давно надевал не расшнуровывая. Хотел убрать постель и вдруг подумал: а зачем это человеку, которого через несколько минут расстреляют?

      Но ведь это не всерьез… А если бы всерьез?

      Интересно, что чувствует человек, проснувшийся последний раз в жизни, одевшийся последний раз в жизни? Что он думает, когда у двери стоят двое с автоматами, чтобы провести его последний раз под ясным небом до обрыва?

      Тоскливая тревога заметно кольнула Горьку. Будто сейчас была не игра. Не совсем игра… Он выдохнул воздух сердитым толчком, прогнал страх и вылез в окно. Хмуро сказал братьям Лавенковым:

      – Чего греметь-то? Чуть всех на ноги не подняли… – Это все, чем он мог досадить конвоирам.

      С приговоренным к смерти, видимо, не принято ругаться, и старший Лавенков, Сашка, миролюбиво ответил:

      – Да ты что, мы тихонько стучали. – Потом другим, уже строгим голосом скомандовал: – Руки…

      Горька вздохнул, нагнул голову и заложил руки за спину. А что было делать? Он покорился судьбе еще вчера, во время военного суда, который состоялся в сарайчике Егора Гладкова.

      Егор тогда спросил у защитника Степки Самойлова:

      – Чем ты его можешь оправдать? Степка пожал плечами, растерянно протер очки и сказал:

      – Не знаю…

      Он, кажется, добросовестно старался придумать защитительную речь, но так и не смог.

      – Оправдывайся сам. Последний раз, – сказал тогда Гладков Горьке.

      Но Горьке тоже нечего было говорить. Все, что можно, он сказал еще раньше, и его объяснения не убедили никого из судей – ни Егора, ни Митьку Бурина, ни тем более безжалостного третьеклассника Сашку Граченко. Да Горька и сам понимал, что нету ему оправдания. Из-за него отряд напоролся на огонь собственного часового и теперь, по правилам игры, два человека считались убитыми.

      Правила были безжалостные. Как на войне.

      Егор посмотрел на Граченко и на Бурина, и те кивнули. Егор поднялся с пустой бочки, на которой сидел, как на председательском кресле, и сообщил, что бывший стрелок отдельного повстанческого отряда «Синяя молния» за невыполнение боевого задания и трусость приговаривается к расстрелу ранним утром следующего дня.

      – Ясно тебе?

      – Ясно, – хмуро откликнулся Горька. – А при чем тут трусость?

      – Он еще спрашивает… – усмехнулся Гладков. – Ладно, гуляй пока. Завтра на рассвете за тобой придут…

      И вот – пришли. Сашка мотнул стволом черного пластмассового автомата с пружинной трещоткой:

      – Пошли.

      Он пропустил