Санин. Михаил Арцыбашев

оригинально и красиво, – нерешительно, точно оправдываясь, ответил Юрий. – Только проходы далеко не идут, засыпано. Там пол какой-то догнивает.

      – А вы выстрел слышали? – оживленно блестя глазами, спрашивала Карсавина.

      – Господа, мы уже все пиво выпили, и души наши возвеселились в достаточной мере! – закричал снизу Иванов. – Едем!

      Когда лодка опять выбралась на широкое место реки, луна уже взошла. Было удивительно тихо и прозрачно; и в небе, и в воде, вверху и внизу одинаково сверкали золотые огоньки звезд, и казалось, что лодка плывет между двумя бездонными воздушными глубинами. Лес на берегу и в воде был черный и таинственный. Запел соловей. Когда все молчали, казалось, что это поет не птица, а какое-то счастливое, разумное, задумчивое существо.

      – Как хорошо! – сказала Ляля, поднимая глаза вверх и кладя голову на круглое теплое плечо Карсавиной.

      И потом опять долго молчали и слушали. Свист соловья звонко наполнял лес, отдавался трелью над задумчивой рекой и несся над лугами, где в лунном тумане чутко застыли травы и цветы, вдаль и вверх к холодному звездному небу.

      – О чем он поет? – опять спросила Ляля, как будто нечаянно роняя руку ладонью вверх на колено Рязанцева, чувствуя, как это твердое и сильное колено вздрогнуло, и пугаясь, и радуясь этому движению.

      – О любви, конечно! – полушутливо, полусерьезно ответил Рязанцев и тихонько накрыл рукой маленькую теплую и нежную ладонь, доверчиво лежавшую у него на коленях.

      – В такую ночь не хочется думать ни о добре, ни о зле, – сказала Лида, отвечая собственным мыслям.

      Она думала о том, дурно или хорошо она делает, наслаждаясь жуткой и влекущей игрой. И, глядя на лицо Зарудина, еще более мужественное и красивое при лунном свете, темным блеском отливающем в его глазах, она чувствовала ту же знакомую сладкую истому и жуткое безволие во всем существе своем.

      – А совсем о другом! – ответил ей Иванов.

      Санин улыбался и не сводил глаз с высокой груди и красивой белеющей от луны шеи сидящей против него Карсавиной.

      На лодку набежала темная легкая тень горы, и, когда лодка, оставляя за собой голубые серебристые полосы, опять выскользнула на освещенное место, показалось, что стало еще светлее, шире и свободнее.

      Карсавина сбросила свою широкую соломенную шляпу и, еще больше выставив высокую грудь, запела. У нее был высокий, красивый, хотя и небольшой голос. Песня была русская, красивая и грустная, как все русские песни.

      – Очень чувствительно! – пробормотал Иванов.

      – Хорошо! – сказал Санин.

      Когда Карсавина кончила, все захлопали, и хлопки странно и резко отозвались в темном лесу и над рекой.

      – Спой еще, Зиночка! – приставала Ляля. – Или лучше прочти свои стихи…

      – А вы и поэтесса? – спросил Иванов. – Ско-олько может Бог одному человеку поэзии отпустить!

      – А разве это плохо? – смущенно шутя, спросила Карсавина.

      – Нет, это очень хорошо, – отозвался Санин.

      – Ежели, скажем, девица юная и прелестная, то кому же оно! – поддержал Иванов.

      – Прочти,