Россия, кровью умытая (сборник). Артём Весёлый

все разом и щелкая языками. Потом снова осматривали орудия и снова спрашивали:

      – Солдат, бушка стреляет? Пороха есть?

      – Готова, заряжена. Подставляй башку, попробую пальну разок…

      – У меня башка один, башка жалко… Стреляй, пожалуйста, туда на гору.

      – Эка, пес, смыслишь?

      – Продавай бушка?

      – Зачем она тебе?

      – Надо, бульно нада бушка. Ингуш – собака, чечен – собака, адыге – собака, натухай – собака… Иё-ёй, много туда-сюда собака, воевать буду, продавай!

      – Покупай.

      – Пачем?

      – Руб фунт.

      – Га, зачем твоя смеялся…

      Рядились до ночи… А ночью артиллеристы растаскивали по вагонам связанных барашков и огромные лепехи овечьего сыру; потом считали и, ругаясь, делили серебро царской чеканки. С платформы на руках, чтоб грому лишнего не было, кабардинцы скатывали орудия и подпрягали в них уносливых коней. Погромыхивая орудийными щитами, запряжки трогали, мчались в горы, зарывались в ночь и в ветер.

      Потолкался Максим в народе, послушал, чего люди говорят, и вернулся к себе в теплушку: мешка с одежей не было, остался один ящик с солдатскими голосами.

      – Вот так клюква, – огорченно крякнул он, усаживаясь на солдатские голоса, – совесть в людях пропала, прямо из-под рук рвут.

      – Какая ныне совесть, – отозвался, прожевывая сало, ополченец, – позавчера под Дербентом своих раненых не подобрали.

      – Срамота, – опять сказал Максим, – эдак будем друг у друга шапку с головы воровать, так и свобода нам ни в честь, ни впрок, все в цыганску партию угодим.

      – Во, во, – согласился ополченец и покосился на урну: – Чего везешь?

      – Голоса.

      – Чево-о?

      – Голоса солдатские.

      – Ааа… Чудно дядино гумно: семь лет хлеба нет, а свиньи роются.

      – Чудно, да не больно.

      – А я думал, торгуешь чем… Какая тебе от них корысть?

      – Депутат. В учредилку представить должен.

      – Э, милок, хватился. Али не слыхал, в Грозном носатый парнишка-то высказывал: тю-тю учредилка, палкой по боку ее. Ныне на всей Расее верхом большевики сидят, а это, брат ты мой, такие люди, такие люди… из одного кулака пряник кажут, а другим по харе мажут… И тебя, братец, за твои шанцы не похвалят, не побоятся твоих рыжих усов.

      – Цыц! – вскочил голодный Максим, свирепо глядя на засаленные до ушей щеки ополченца. – Драть я их хотел: и большевиков, и меньшевиков, и тебя, дурака, вместе с ними! Никаких шанцев у меня нет. Полк послал меня, полк доверил мне голоса свои, и я сдам их честь по чести куда следует.

      – Эка, осатанел! – попятился ополченец. – Я што, я ничего, мое дело ахово…

      На полке

      рр…

      Под полкой

      ррр…

      Из темного угла веселый голос:

      – Батарея, огонь!

      И пошла потеха.

      – Дьявола́, дверь открой, дышать нечем.

      Ополченец, творя молитву на сон грядущий, угнезживался спать. Скоро с подсвистом и перехватами захрапел и весь вагон.