.

ударами прикладов загремела первая разбиваемая лавка, а потом – пошло.

      Штык к любому замку подходил.

      Все базарные лавки в два счета были развалены и товары раскуплены – колбаса, конфеты, табачок, фрукты, – помалу досталось, а кровушки за три года пролили эва сколько, горького хлебнули досыта: конфеткой тут не заешь… Помитинговали-помитинговали и шайками потекли в город.

      – Должон быть хлеб.

      – Должон… Деться-то ему некуда, не вихрем подняло в самом деле?

      – Это они умно придумали, поморить солдат голодом…

      – Хлеба много, тут на вокзале один старичок сказывал… Весь хлеб, слышь, большевики немцам запродали… Хлебом все подвалы забиты.

      – Врут, не спрячут, солдат найдет.

      – Ох, ребята, бей да оглядывайся…

      В городе голодные разгромили несколько пекарен, тем все и окончилось.

      В вокзале митинг.

      С речами выступали и сторонники разных партий, и так просто, любители. Кто хотел слушать, тот слушал. А кто пришел под крышу погреться или выспаться – они сидели и лежали на мешках и мирно беседовали. Меж ними шнырял мальчишка и, как фокусник мячами, играл словами:

      – Эх, вот махорка, корешки, прочищает кишки, вострит зрение, дает душе ободрение, разгоняет в костях ломоту, потягивает на люботу, кровь разбивает, на любовь позывает, давай налетай – двугривенный чашка…

      По буфетной стойке бегал, потряхивая длинными волосами и размахивая руками, оратор:

      – Товарищи и граждане! Десять тысяч солдат Турецкого фронта избрали меня на почетный пост члена армейского комитета… Товарищи и граждане! Преступный и позорный Брестский мир толкает свободную родину в пучину гибели. Россия – это пароход, потерпевший в море крушение. Мы должны спасти гибнущую страну и самих себя. Довольно розни и вражды. Большевики хотят стравить вас с такими же русскими, как и вы сами. Позор и еще раз позор! Народу нужна не война, а образование и разумные социальные реформы. Товарищи и граждане…

      Солдаты торопливо, ровно на подряд, грызли семечки, угрюмыми волчьими глазами щупали жигилястую фигуру оратора, посматривали на его затянутые в чистенькие обмотки дрыгающие ноги и по множеству лишь им и ведомых мелких признаков решали: стерва, приспешник буржуазии.

      Потеряв терпение, на буфет вспрыгнул небольшой, но крепкий, как копыл, солдат. Он решительно отодвинул жигилястого в сторону и взмахнул рукавами.

      – Братаны… – Распахнулась надетая на голое тело шинель, на расчесанной груди чернел медный крест. – Братаны, расчухали, куда он гнет и чего воображает?.. Не глядите, что член какого-то комитета: мягко стелет, да жестко будет спать. Он есть гнилой фрукт в овечьей шкуре… Расписывал – заслужили, мол, вы славу, доблесть…

      Скрестились крики, подобны молниям:

      – Заслужила собака удавку… Вшей полон гашник.

      – Он, поди, из офицеров?.. Харя-то больно чиста да строга.

      – То же и Керенский бо́тал…

      – Гражданин, – вскинулся жигилястый, – вы не имеете права… Керенский – сын русской революции.

      – Сукин сын! – озлобленно и гулко, как из бочки, выкрикнул новый оратор.

      Грянул

      хохот…

      Рукоплесканиями,